Баха Тахер - Любовь в изгнании / Комитет

— Даже высылка была проблемой. Я рассказывала вам, как нас выгоняли? — спросила Марианна Бернара с усталой улыбкой. — Они заперли нас в госпитале после того, как закрыли его, и норвежский посол в течение пяти дней безуспешно пытался отправить нас. Каждый раз они находили предлог, чтобы еще подержать нас взаперти. То они не работают в субботу, то офицер, ответственный за выдачу разрешений, в краткосрочном отпуске. Посол пересказал мне слова их командира: «Что вы так спешите их отправить? Девушкам здесь нравится…».

И снова устало улыбнулась.

— Простите нас, — произнес Бернар, сидевший с непривычным для него хмурым видом.

Марианна взглянула на него удивленно:

— Почему вы просите прощения? За что? — потом обернулась ко мне:

— Вы опубликуете то, что я вам расскажу? Бернар говорит, что он попытается, но ничего не обещает. А вы уверены, что сумеете это сделать?

Избегая глядеть ей в глаза, я ответил:

— Я тоже не уверен, но попытаюсь.

Она спросила, в какой газете я работаю, и я сказал, что в египетской.

— Понимаю, — кивнула она, — или, по правде сказать, не понимаю. С чего мне начинать?

— Расскажите сначала о себе.

— Правильно, — согласилась она. — Я работаю, вернее, работала в лагере Айн ал-Хильва на юге Ливана вместе с другими медсестрами-иностранками. Мы помогали палестинским врачам и медперсоналу. Вы бывали в этом лагере?

— Нет, я был в Бейруте лет двадцать назад, но на юг не ездил.

— Даже если бы вы побывали там в то время, сейчас бы вы его не узнали. Это не просто лагерь. Два года назад, когда я туда приехала, он уже превратился в один из пригородов Сайды. В нем насчитывалось 700 или 800 домов, битком набитых жильцами, палестинцами и ливанцами, которым больше негде было жить.

— Послушайте, Марианна, — вмешался Бернар, — мы не хотим вас утруждать. Я записал основные моменты вашего рассказа и передам их моему коллеге.

Но Марианна отрицательно покачала головой:

— Нет, напротив, мне важно, чтобы ваш друг выслушал все. Я достал диктофон и поставил его перед ней. И потом слушал молча. Она сама обращала мое внимание на то, что пленка кончилась и надо ее заменить.

— Я буду говорить лишь о том, — сказала она, — что видела своими глазами. Когда утром 7 июня появились самолеты и началась бомбежка, мы начали оборудовать убежище в подвальном этаже больницы. Должна сказать, что это не был военный госпиталь. Вся наша работа заключалась в том, чтобы лечить физически и умственно неполноценных детей, а также оказывать первую помощь при обычных заболеваниях, прежде чем отправлять больных в специализированные больницы. Среди нас были две коллеги из Норвегии, не привыкшие к разрывам бомб. Я тоже боялась, несмотря на то что мне уже приходилось работать под бомбами. Все мы слышали о том, что произошло два дня назад в лагере ар-Рашидийя, и спустились в убежище, вернее в подвал, и быстро приготовили места для детей, которых тоже перенесли вниз. Мне было известно, что налеты продолжаются обычно самое большее полчаса. Когда налет окончился, мы обнаружили нескольких убитых, нескольких раненых, разрушенные дома и множество осколков. Нашли также сброшенные с самолетов листовки на арабском языке. От жителей требовали, чтобы они покинули лагерь, так как через некоторое время бомбардировка возобновится… Но она возобновилась тотчас же, еще до того, мы успели перевязать всех раненых. Санитары бегали с носилками, перетаскивая тяжело раненых в машины скорой помощи. Медсестры носили на руках раненых детей, иногда по двое. Люди спешили укрыться в вырытых в земле окопах. Когда вновь начали рваться бомбы, многие прибежали в больницу, потому что на ней были флаги с красным полумесяцем и с красным крестом и она выделялась из всех зданий белым цветом своих стен. Надеялись, что больницу бомбить не станут. Наплыв людей был нам даже наруку. Мы просили всех здоровых помогать нам в обустройстве убежища в подвале и в оказании первой помощи раненым, которые продолжали прибывать со всех сторон. Работали не покладая рук, а ближе к вечеру услышали взрыв, непохожий на все предыдущие. Ему предшествовал долгий свист, затем глухой гул, а затем уже многочисленные взрывы, от которых сотрясались здания и дрожала земля…

Люди страшно перепугались. Кто-то сказал, что это стреляют танки и тяжелая артиллерия. К нашим раненым добавились новые, пострадавшие от осколков стекла в самой больнице, окна которой выдержали первые налеты, но теперь разлетелись вдребезги. Добавились и те — их было гораздо больше, — кто смог добраться до больницы из окрестных домов и убежищ. Люди несли на руках своих детей, матерей, жен, умоляли спасти их, не замечая, что сами истекают кровью. Некоторые прибегали с криком в горящей одежде и падали замертво у дверей больницы. Все, чем мы располагали, это болеутоляющие средства, мази и пластыри. Мы начали помогать врачам делать срочные операции, с которыми до того ни они, ни мы не сталкивались в своей практике: ампутации рук и ног, операции на глазах, травмы черепа и все, что угодно. А пострадавшие все прибывали. Больница была переполнена. Наши основные пациенты, увечные дети — те из них, кто был способен двигаться — в страхе метались по палатам, кричали и искали выход, а кое-кто пытался выпрыгивать из окон. Все медсестры были заняты с ранеными, и ни одна не имела возможности уделить внимание детям.

Когда артиллерийский обстрел прекратился, бельгийский врач Франсис Кабе пошел на риск и решил переговорить с израильтянами. Сел в машину скорой помощи, взяв в нее, сколько вместилось, раненых и обожженных и направился в сторону выхода из лагеря. Но вернулся раньше, чем через полчаса. Израильтяне отказались принять раненых и заявили, что окажут ему помощь лишь в том случае, если он выдаст им всех террористов, имея в виду работающих в больнице палестинских врачей и санитаров. Мне на ухо доктор Кабе шепнул, что он все же сумел устроить десятерых взятых с собой раненых в ливанскую государственную больницу в Сайде, хотя она переполнена, как и наша, и условия в ней не лучше. Мы уже исчерпали запас лекарств и медикаментов, и все, что нам оставалось, помогать несчастным словами да накрывать простынями умерших.

К утру все было кончено, от лагеря ничего не осталось — ни домов, ни людей. Выйдя на рассвете из больницы, я не узнала окрестности: еще догорали несколько домов, дымились развалины, среди них бродили одинокие фигуры, разыскивая своих родных или их тела и непрерывно кашляя. Этот кашель и неизвестно откуда доносящиеся глухие стоны — единственные звуки, которые были слышны. Повсюду валялись трупы и куски тел, особенно много их было вокруг убежищ. Дело в том, что эти убежища представляют собой ямы. накрытые цементными плитами. От воздушных налетов они в какой-то мере спасают, во всяком случае, от осколков, если, конечно, бомба не попадет в саму плиту. Но когда в действие вступила тяжелая артиллерия, большинство убежищ превратилось в могилы для укрывшихся в них людей, а они набивались в одну яму десятками…

Голос Марианны прервался, она сделала мне знак остановить запись. Ее душили слезы, она никак не могла их унять, беспрестанно вытирала глаза, извинялась и объясняла:

— Поймите, я медсестра с большим стажем, видела много человеческих страданий, научилась переносить всякое, но тут…

— Если вам трудно говорить, то прекратим… — пробормотал я.

У меня в ушах звучал какой-то прерывистый свист, и я чувствовал боль в затылке, мне действительно хотелось, чтобы она перестала рассказывать. Но она решительно заявила:

— Нет, я должна рассказать обо всем, что видела, чего бы мне это не стоило, а вы должны напечатать.

Я обернулся к Бернару, ища у него поддержки. Он сидел, опершись подбородком на руку, с чуть приоткрытым ртом и наблюдал за нами.

— Конечно, Марианна, — сказал он, — ведь я же записал основное. И, будто рассуждая сам с собой, добавил:

— Я думал, что мы продвинулись хотя бы на шаг вперед по сравнению с эпохой варварства.

— Не знаю, что и сказать вам, — ответила Марианна. — Я всегда горевала о том, что у меня нет детей, но, увидев страдания этих матерей и их детей… Она оборвала фразу и решительно произнесла:

— Давайте продолжим. Хотите, я повторю последний кусок?

— Нет! — вырвалось у меня. Но я тут же спохватился:

— Я хочу сказать, что голос звучит ясно, все можно разобрать.

— Тогда я закончу рассказ. Осталось немного.

С тяжелым сердцем я нажал на кнопку записи, и Марианна продолжила:

— Я в слезах вернулась в больницу и решила повторить вчерашнюю попытку доктора Кабе. Я знала, что если за рулем машины скорой помощи будет палестинец, израильтяне немедленно его схватят. Поэтому я сама повела машину, взяв с собой коллегу из Голландии. В машину мы погрузили тяжело раненных, которым требовалась срочная помощь. Среди них была женщина по имени Хадра ад-Дандаши. Я была с ней знакома, потому что она приехала в Айн ал-Хильва из лагеря ар-Рашидийя после того, как его заняли израильтяне и арестовали мужа Хадры. У нее было проникающее ранение в плечо, и напичканная осколками рука висела плетью. Необходима была ампутация, но без лекарств и медикаментов мы не могли ее провести. Я направилась в государственную больницу, но там не было мест. Поехала в частную клинику, с которой мы давно сотрудничали. Ее владелец Гассан Махмуд вежливо, но решительно заявил, что не может принять моих пациентов — у его клиники прекрасная репутация, а мои пациенты невероятно грязны. Убеждать его было бесполезно, и я вернулась в государственную больницу и оставила своих раненых у входа. Хадра ад-Дандаши потеряла сознание, и не знаю, осталась она жива или нет.