Баха Тахер - Любовь в изгнании / Комитет
В результате ежедневных взаимных исповедей у нас не осталось тайн друг от друга. Как-то я спросил ее об Альберте. Она сказала, что после развода перестала следить за его судьбой. Он оставил ее, а когда все друзья объявили ему бойкот и он снова провалился на экзаменах, уехал в Африку. По слухам, стал послом своей страны, где, она не знает. Возможно, сейчас он уже министр, но ее это не интересует. С явным нежеланием продолжать разговор на эту тему, она сказала:
— Между мной и Альбертом все кончено.
И все же об одном она никогда со мной не говорила. А, может быть, была уверена, что я все знаю. Она ни словом не заикнулась о том, что произошло между нею и Ибрахимом. Молчал и я.
Постепенно во время наших ежедневных свиданий мы стали все реже затрагивать личные темы. Спустя какое-то время я обнаружил, что говорю я один, а она лишь молча слушает меня. Слушает с большим вниманием, так, словно не хочет пропустить ни слова из этих несущественных историй моих поездок, воспоминаний детства, рассказов о друзьях. Время от времени просит меня почитать ей стихи по-арабски. И слушает, не сводя с меня глаз. Протестующе поднимает руку, если я пытаюсь перевести ей касыду[27] или хотя бы поэтическую строку. Говорит:
— Зачем? Я не понимаю слов, но чувствую поэзию.
Иногда удивляла меня неожиданными замечаниями. Когда я прочел ей касыду Салаха Абд ас-Сабура, она сказала:
— Какой печальный ритм! Напоминает ритм слез, текущих из глаз.
Другой раз улыбнулась, когда я читал ей муаллаку Имруулькайса[28], и сказала:
— Это мирный караван медленно движется по пескам пустыни, и вдруг на него со всех сторон нападают вражеские конники. Ты слышишь этот гул?
Так она говорила, пока мы не покончили с поэзией и не наступила очередь беспредметной болтовни, когда она слушала, а я боялся замолчать. Думаю, я боялся наскучить ей, и продолжал развлекать ее всякими историями, как ребенка. Я и не знал, что могу так долго говорить, и, что у меня такой запас воспоминаний. Мне казалось, ей доставляло удовольствие слушать. Или она надеялась, что я наконец прекращу болтать и скажу правду? Но как я мог осмелиться?! Как, если она наполовину моложе меня? Как, после того, что она рассказала мне о своей жизни? И чем я лучше Альберта? Такой же цветной иностранец, изгнанный из своей страны. Мне так же нет места ни здесь, ни там. А главное, у меня нет его молодости!.. И чем я лучше Мюллера? Такой же любитель высоких слов! Иногда я ловил себя на этом, вернее, она ловила меня. Когда я пускался в разговоры о политике, о том, что происходит в моей стране, она прерывала меня, зажимала голову руками и умоляла:
— Поговорим о чем-нибудь другом, прошу тебя. Одного эксперимента с меня достаточно.
Все, однако, переменилось после того, что случилось в Ливане.
* * *В то июньское утро я сидел в кафе, читая только что купленные газеты — арабские, английские, французские — и пытаясь вычитать между строк какое-нибудь предзнаменование грядущих перемен в Ливане, в Египте, в любой другой арабской стране. Я был погружен в это занятие и не заметил, как вошла Бриджит. Увидев ее уже стоящей рядом, я поздоровался и стал сгребать в кучу газеты, чтобы освободить столик. А когда она села, начал рассказывать ей об прочитанном и услышанном в новостях. «Израиль, — сказал я, — навязал арабам полномасштабную войну под странным предлогом, что какой-то неизвестный стрелял в израильского посла в Лондоне». Но Бриджит слушала меня безо всякого выражения и, прервав мой монолог, мрачно произнесла:
— Довольно! Разве я тебе не говорила, что не читаю газет, и в моем доме нет ни радио, ни телевизора? Я не хочу ничего знать об этом безумном мире, который я не понимаю. И сам ты разве не сказал мне в первую же нашу встречу, что жизнь лжива?
Я со злостью стукнул кулаком по куче газет передо мной:
— Но кровь, которая там течет, вполне реальна!
— Не мы положили начало кровопролитию, — спокойно возразила она, — и не в наших силах остановить его.
— Ты городишь ерунду! — крикнул я в ярости.
Впервые мы поругались. Я поднялся и, собирая газеты со столика, заявил ей, что не стоит превращать свою личную драму в предлог для оправдания своего эгоизма и безразличия ко всему на свете, что она ничем не лучше всех прочих. Сказал, что если для нее эта война ничего не значит, то ей следует хотя бы считаться с тем, что она значит для меня.
Она остановила меня, взяла за руку и умоляюще проговорила:
— Хорошо, пусть я такая и даже хуже, только не уходи. Останемся друзьями. Я не хочу терять еще и тебя!
Но я вырвал свою руку, не дослушав ее.
Я жил в те дни, как в горячке. Вырезал статьи из газет на всех языках, смотрел все телевизионные выпуски новостей, каждый день строчил в свою каирскую газету длинные послания об откликах в Европе на происходящую бойню — переводил гневные комментарии и описывал демонстрации, которые организовывали левые партии, и ждал. Крутил ручку радиоприемника, настраиваясь то на Тунис, то на Каир, то на Багдад, и каждый момент ждал, что что-нибудь произойдет. Говорил себе: должно, должно произойти. Сколько же можно выносить эти терзающие душу телевизионные кадры и фотографии в газетах. Непременно произойдет нечто, что положит конец этому позору.
Но ничего не происходило.
Все так же ползли танки и рвались бомбы. Здоровые израильские солдаты улыбались мне с экрана, победно потрясая в воздухе своими автоматами, а в лагерях бегали голые детишки, и их матери в пластиковых шлепанцах били себя по щекам посреди разрушенных лачуг и груд битого кирпича и погнутого железа, над которыми поднимался черный дым. Египет выражал свое сожаление, а комитет по экономике собирался на заседание для обсуждения пятилетнего плана.
Пал Тир, пала Сайда, были уничтожены лагеря Айн ал-Хильва, ар-Рашидийя, ал-Мия-Мия, все разрушено и сожжено. Саудовская Аравия выражала свое сожаление, подтверждала появление лунного серпа месяца рамадана и направляла послания королям и президентам. Алжир осуждал и объявлял о новых льготах для иностранных инвеститоров. Самолеты над Бейрутом — 200 убитых и 400 раненых, 90 убитых и 180 раненых. Эти цифры сообщались в сводках новостей безо всяких комментариев. После бомбежки вакуумными бомбами сгорела целая улица, все дома на ней лишились фасадов. В Тире уцелевшие жители ютятся в развалинах — обломки мебели, испачканные кровью детские игрушки, фотографии, расколотые статуэтки Святой Девы валяются на опаленной огнем земле вперемешку с трупами. Старая парализованная женщина сидит в инвалидном кресле в приюте для престарелых, стены которого обрушились, она двигает кресло вперед и назад, но поваленные деревья не дают ей стронуться с места, она срывает с головы белый платок и плачет.
Ночью мне снятся эта женщина и мужчина, в ужасе бегущий по улице под вой пушек, неся завернутую в газету оторванную человеческую руку, с которой капает кровь. Куда и зачем он несет эту руку? Мне снятся израильские солдаты, подгоняющие прикладами винтовок молодых парней с завязанными глазами и руками, связанными за спиной. Но я говорю себе: завтра утром все изменится, это не может продолжаться. Если Израиль пошел на такое из-за того, что был ранен посол, один человек, то у нас при виде умирающих ежедневно сотен людей должен взорваться вулкан гнева. Не может быть, чтобы чувство собственного достоинства было утрачено навсегда. Ведь в наших жилах течет кровь, а не вода, и еще до утра вулкан взорвется!
Утром, однако, было объявлено о втором прекращении огня, затем о третьем… пятом. Американский представитель приезжает… Американский представитель уезжает… Седьмое прекращение огня… Машины скорой помощи несутся по сожженным улицам, громко сигналя. Израиль отключает в Бейруте подачу воды и электричества. Босая девочка с растрепанными волосами наполняет жестяной бидон водой из сточной канавы.
А вне Бейрута ничего не происходит.
Медицинская сестра-норвежка говорит мне:
— Все, что я видела по телевизору и о чем читала в газетах, не может быть правдой.
* * *Однажды утром, после почти бессонной ночи, какими стали все мои ночи с момента начала войны, мне позвонил Бернар и сказал:
— Приезжай немедленно. Есть кое-что важное о Ливане, что ты должен услышать.
Я поехал в его кафе. Он ждал меня в компании какой-то полной блондинки лет сорока.
— Марианна Эриксон, — представил он ее, — медсестра из Норвегии, вчера прилетела из Ливана и пробудет здесь до завтра, едет домой.
— Вчера меня выгнали из Ливана, — поправила норвежка, — это разные вещи…
У нее было бледное лицо с воспаленными глазами, она сидела откинувшись на спинку стула и бессильно опустив руки, но при этом старалась казаться бодрой и внимательной. Я подумал, что ей требуется сейчас не разговор, а хороший сон.
