Астрид Линдгрен - Кати в Америке
Я рассказала ему о Тетушкином romance и предстоящей вскоре свадьбе. Он молча застыл на месте, меж тем как глаза его все больше и больше расширялись от удивления. Под конец он сказал, что всегда был богохульником и насмешником, не верившим в чудеса. Но теперь ему явили доказательство того, что для Бога нет ничего невозможного, и в будущем он, Боб, станет совсем другим человеком.
Я сказала ему, что хочу получить большую дозу Нью-Йорка! Пусть, когда настанет осень моей жизни, мне будет что вспоминать!
— А ты уверена, что, когда настанет осень твоей жизни, ты не будешь жить в Нью-Йорке? — спросил Боб, и я сказала, что абсолютно в этом уверена.
Вид у него после этих слов стал чуточку пришибленным, но солнце светило, и небо было таким голубым, и воды реки сверкали ниже улицы Риверсайд- драйв, по которой мы как раз ехали. Лужайки парков были такими зелеными! Люди кучами лежали повсюду, прежде всего вокруг табличек, на которых написано: «Keep off!»[209], потому что американцы — народ свободолюбивый!
Ах, мои несчастные два дня, как они быстро пролетели!
— Это и есть Нью-Йорк! — сказал Боб, когда мы направились к поразительнейшим маленьким ресторанчикам в Гринич-Виллидж.
— Это и есть Нью-Йорк! — сказал он, когда мы ехали через страшные трущобы восточной части города.
— Это и есть Нью-Йорк! — сказал Боб и повел меня вдоль Bowery[210], «улицы забытых людей», где самые опустившиеся индивидуумы мира, стоя в воротах, пьют прямо из бутылок, греются у небольших костров на тротуарах и меняются друг с другом своей непритязательной одеждой.
— Это и есть Нью-Йорк! — сказал Боб, проталкиваясь локтями к столику в баре Сэмми, где дюжина толстых, густо накрашенных старушек танцевала на эстраде, это называлось «the gay nineties»[211]. Когда старушки исполнили свои веселые песни и достаточно набрыкались своими толстыми ножищами, они уселись в углу, каждая на свой деревянный стул, с таким видом, словно мечтали умереть или по крайней мере отдалиться от всякого шума и грохота. Они были старые и усталые, и ни следа gay nineties в них не было. Нью-Йорк — жестокий город для тех, кто беден и стар.
— Это и есть Нью-Йорк! — сказал Боб и потянул меня вверх по лестнице, возле Бродвея, к залу, где катались на роликовых коньках. Какое фантастическое смешение людей лишь на одной только дорожке для катания! В Нью-Йорке можно выглядеть как угодно! Вот едет девушка, которую нежно поддерживает рукой кавалер, действительно элегантный и очаровательный. Однако девушка определенно весит не меньше ста килограммов. Нужно жить в Нью-Йорке, чтобы настолько незакомплексованно кататься с такой фигурой на роликовых коньках на глазах у множества зрителей! И там же катается начальник канцелярии, да, он, должно быть, начальник канцелярии, иначе он не выглядел бы таким серьезным, и корректным, и аккуратным. Он катается на коньках, словно находится при исполнении служебных обязанностей, и это выглядит неописуемо смешно! А вот едет старая бабушка, вернее, она пытается кататься на роликовых коньках. Ей наверняка скоро исполнится восемьдесят лет, и она никогда прежде не стояла на роликовых коньках, но в Америке никогда не бываешь слишком стар, чтобы попробовать испытать какое-то новшество. Двое служащих держат ее под руки, и ее неустойчивые ноги скользят то в одну, то в другую сторону, но она решительно катится вдоль дорожки. Движение полезно, а движения здесь предостаточно. Для служащих! Вот катается молоденькая негритянка, нет, она не катается, она танцует на своих роликовых коньках, да так грациозно, что глаз от нее не оторвать.
— Это и есть Нью-Йорк! — сказал Боб, когда мы бросились вниз, в пропасть, с американской горки в Кони-Айленд[212], да так, что я подумала: «Настал мой последний час!»
— Разве не чудесно? — крикнул Боб. — Ты чувствуешь радость оттого, что живешь на свете?
— Радость? — закричала я в ответ. — Не подходит! Удивление я чувствую, вот что!
— Looks like New York![213] — сказал Боб, указав небрежно большим пальцем на фантастическую панораму, открывшуюся нам внизу с высоты сто второго этажа на Эмпайр-Стейт-Билдинг.
— Я думаю, что и это Нью-Йорк! — сказала я, закрыв глаза. Музей «Метрополитен»[214] — вот что это было. И от его вида кружилась голова.
— И это тоже Нью-Йорк! — сказал Боб, когда в последний наш горький вечер расставания мы ехали на извозчике в Центральном парке.
Потом он долго молчал. Издали слышался шум города, города, который никогда не спит! Издали светились рекламы над Бродвеем!
— Кати, ты абсолютно уверена в том, что не будешь жить в Нью-Йорке, когда настанет осень твоей жизни? — спросил Боб.
— Да, Боб, я абсолютно уверена в этом! — сказала я.
На следующее утро он отвез меня в аэропорт, и я
от всего сердца поблагодарила его за все то чудесное, что мы пережили вместе.
Он воткнул две орхидеи в петлицу моего плаща и сказал, что там, на севере Европы, среди белых медведей, мне не следует быть слишком уверенной... в один прекрасный день он наверняка свалится как снег на голову в Стокгольм... и тогда, Кати!..
— Бог да благословит тебя, Боб! — сказала я. — Сохрани как можно дольше свою детскую веру.
Там, на летном поле, ждал самолет. Я обняла Боба и побежала.
— Однажды, пожалуй, приедет он и заберет свою невесту... — вполголоса напевала я, поднимаясь по трапу.
Но я совершенно точно знала: он, пожалуй, этого не сделает, и очень хорошо, что он этого не сделает.
Для меня настало время вернуться домой. Пора было снова вернуться к блокноту со стенографическими записями, к болтовне с девочками, к ленчам в «Норме» и к маленькому жалованью, которого должно хватать на так много всего! Пора снова вернуться в город, где у людей такие серьезные лица, и где все так прямолинейно и правильно, и где никто не разводит костры на тротуарах, и никакие конторские шефы не катаются на роликовых коньках! Я хотела домой в Стокгольм, в мой город, где сизые сумерки простираются над Риддархольмским фьордом, а вода в бухте острова Юргорден так мягко плещется о берег! Мой любимый город, который так тихо спит в светлые весенние ночи, что не смеешь громко говорить, чтобы не разбудить его!
Да, пора было возвращаться домой. И может быть, пора было возвращаться к Яну. В последнее время он писал такие по-настоящему милые письма. Он писал, что встретит меня в аэропорту Бромма.
* * *Breathes there a man with soul so dead,Who never to himself hath said,This is my own, my native land?Whose heart hath ne’er within him burn’dAs home his footsteps he hath turn’dFrom wandering on a foreign strand?[215]
Я тихо читала это стихотворение самой себе, пока самолет шел на посадку в терминале стокгольмского аэропорта Бромма. Внизу раскинулся красивейший город! И где-то внизу ждал Ян!
* * *Я увидела его сквозь прозрачную стеклянную стену, как только вошла в таможню.
— Ян! — закричала я, проклиная разделявшую нас прозрачную стену. Он серьезно кивнул мне. О, какой он был бледный. И какой высокий! Я и забыла, что он такой высокий!
Примечания
1
Книга «Кати в Италии» первоначально называлась «Кати на улице Каптенсгатан»
2
Лен Крунуберг в Южной Швеции. — Здесь и далее примеч. переводчика.
3
Макияж, грим (англ.)
4
Парк и заповедник в Стокгольме, место народных гуляний и развлечений, где в 1997 г. был воздвигнут памятник Астрид Линдгрен и сооружен своеобразный «Линдгренленд» - «Июньская горка».
5
Препятствие, помеха (англ.)
6
Один из фашистских концлагерей времен Второй мировой войны.
7
Вашингтон Джордж (1732—1799) — первый президент США (1789—1797). Его портрет изображен на купюре в один доллар.
8
Эмпайр-Стейт-Билдинг (англ.) — стодвухэтажный небоскреб, построенный в 1930—1931 гг. в Нью-Йорке на Пятой авеню — одной из центральных улиц Южного Манхэттена между Западными 33-й и 34-й улицами. До 1971 г. считался самым высоким сооружением в мире.
9
Мария-Антуанетта (1755 - 1793) — французская королева, жена Людовика XVI (1754—1793). Казнена по приговору революционного суда.
10
Разбирающейся в вопросах авиации, поклонницей авиации (англ.)
11