Нина Катерли - Курзал
— С работой Дмитриев справлялся, претензий у меня к нему не было, — сказал Антон Егорович.
Тамара обрадовалась: молодец, не боится, не виляет. А им бы, ясное дело, лучше, чтобы парень заодно и лодырем был.
— …А как человек?.. Могу только сказать, что человек он, в общем, твердый, принципиальный…
…Ага! Съели? Вы что думали — если один раз подрался, так уж и вообще подонок общества? Конечно, если каждый станет стариков бить… только эти пенсионеры и сами хороши, другой так доведет… А парнишка-то как смотрит на Антона Егоровича! Шею вытянул, гусенок гусенком… Вот так же и Юрка смотрит на Тамару, если что: «Мама, выручи!»
— Волков! — судья наморщила свои выщипанные бровки. — Вы же прекрасно осведомлены: Дмитриев уволен из КБ за систематическое нарушение трудовой дисциплины, а сами разводите демагогию. «Принципиальный»! Вы сознаете, что дача ложных показаний на суде приведет к весьма печальным последствиям? Лично для вас?
…Вот они как. «Систематическое нарушение». Знаем, как у нас, — не угодил, и за ворота. Начнут следить: опоздал на десять минут с обеда — выговор, вышел по телефону позвонить — второй… Не дождетесь, не такой это человек, чтобы вам по заказу товарища гробить, тут ведь не про пятнадцать суток речь, тут, может, про все десять лет… Людку бы, не дай Бог, стали судить, неужто Тамара или даже Раиса — хоть одно плохое слово?..
Волков стоит, молчит. А судья — зырк на часики и скривилась. Некогда ей, в парикмахерскую небось записана, очередь проходит… Ну, бесстыдство, зла не хватает! Вот опять:
— Свидетель, отвечайте на вопрос без демагогии. У нас есть сведения, что ваши контакты с подсудимым выходили далеко за рамки служебных отношений. Особенно когда возник конфликт с администрацией…
…Ясно. Теперь все ясно — история, из-за которой Антон Егорович вылетел с работы!.. При чем это здесь? Давят на человека, а защитник — хоть бы слово, сидит, как куча… Деньги-то, поди, содрал…
— Во время того… конфликта… мы… ну, в общем, мы все были… не на высоте, — хмуро сказал Волков. — Что касается Дмитриева… ну конечно… он тоже проявлял некоторую… излишнюю агрессивность, резкость…
За Тамариной спиной кто-то охнул, судья тут же застучала по графину. Да что же он? А может, специально? Чтобы уж слишком не озлоблять их против парня? Мол — сговор… Или просто не умеет врать?
— У него вообще… довольно тяжелый характер, — вдруг сказал Волков.
…Да замолчи ты! Ответил и молчи, за язык не дергают! Ведь им же только того и надо!
Тамара почувствовала, что по спине липко ползет пот. А руки окоченели. Волков что-то там еще говорил — прорвало его! Парень, мол, неуступчивый, упрямый. Господи! Как же это? Вот тебе: «Сам погибай — товарища выручай!» Парнишка вон побледнел весь. Побледнеешь. Верил человеку, уважал, а тот… А вчера-то? Сидела с ним, дура, раскиселилась, ждала невесть чего. Дождалась. Да ему до тебя — как до лампочки! Если уж своего, товарища… Выдумала себе героя, дура, тряпка! Сомлела, как кошка… Не вернешь. Ничего теперь не вернешь, не изменишь! И не забудешь.
— …проявлял нетерпимость… склонен к конфликтам…
Тьфу! А судьиха, ясное дело, кивает, довольна. Добились своего. Упрячут теперь мальчишку, посадят к бандюгам.
Тамара рванулась к двери, наступила на чьи-то ноги, оттолкнула мужика, что прилип к косяку, — и вон.
На улице с ледяного неба пристально и зло светило маленькое солнце. Стены домов заиндевели. На земле, на газонах, снег не таял, даже на проезжей части, где асфальт. Машины оставляли жирные черные полосы, прохожие — черные отпечатки подошв. Все вокруг было белым и черным.
1988
Жара на севере
Уже минут пятнадцать Александр Николаевич Губин смотрел на старуху, удившую рыбу в канале рядом со шлюзом. В чугунного вида плащ-палатке и громоздких резиновых сапогах старуха напоминала жука. Поправив очки на толстом носу, она прицельно насаживала червя, с чувством плевала на него и закидывала удочку. Шевелились при этом только руки, тело оставалось хитиново неподвижным. Течение, схватив поплавок, тотчас сносило его вправо, он застревал в осоке и начинал мелко подрагивать — червяка обгрызала густера. В такую жару уважающая себя рыба, само собой, и думать не могла о жратве, валялась, поди, высуня язык, на глубине… да и старухе устроиться бы где-нибудь в холодке — подремать — нет же! Торчит на солнцепеке, упакованная в душную броню. Страшно смотреть. Рядом застыл, как положено — с пальцем во рту, угрюмый черноволосый мальчик лет шести-семи. Уж этому-то самое место в воде, и чтоб до посинения.
Александр Николаевич вынул платок, промокнул лоб и шею.
…Лиза осталась в каюте. Еще утром сказала: на этой стоянке на берег не пойдет, устала вчера, все ноги сбила, а Ветров — город самый обыкновенный, знает, была здесь на практике. Что смотреть? Разве краеведческий музей, так музеев она и так нагляделась: сплошные доисторические человеки и лося волк грызет. К тому же погода — одно пекло.
— А вы… ты… непременно надень фуражку, да? — запнувшись, как всегда, на обращении, попросила она Александра Николаевича. — И лекарство, хорошо?
«Забота о старшем поколении», — усмехнулся он про себя, но белую шапку с козырьком надел, а валидол положил в задний карман…
Дожидаться, пока клюнет по-настоящему, старому жуку было невтерпеж. Стоило поплавку дрогнуть, старуха суетливо дергала удилище. При виде пустого крючка мальчишка заливался смехом, широко разевая рот, что не делало его физиономию менее угрюмой.
Выпростав из-под панциря заскорузлые, плохо гнущиеся руки, старуха поправляла обглоданного червяка, а если он был съеден начисто, насаживала нового. И опять плевала, поднося крючок к самому рту, и опять размахивалась, и опять все обреченно повторялось сначала.
Горячий воздух бесчеловечно слоился над берегом, пахло водой и полынью. Низкое, добела прокаленное небо расплющивало все живое. Александр Николаевич взглянул на часы — до отплытия целых сорок пять минут, чистое наказание! Надо бы пойти на теплоход, постоять под холодным душем, потом прилечь. В каюте свежо — кондиционер. В каюте ждет Лиза…
…А ведь никто не заставлял столько времени болтаться по улицам этого унылого, оставленного Богом северного городишки! Непонятно, из каких стратегических соображений экскурсионное бюро запланировало стоянку здесь, а не устроило ее, скажем, в Елабуге или хоть в Чистополе. Ни природы, ни архитектурных памятников, ни какой-то там особой истории! Дома, похожие на бараки, деревянные мостки вместо тротуаров (и грязища же тут, надо думать, весной да осенью!), вдоль мостков — пересохшие канавы с растрескавшимся глинистым дном. В городском парке, где Губин кое-как убил полчаса, сидя в тени на скамейке, только и красоты, что затянутый ряской пруд. На берегу пасется коза, рядом под музыку натужно вращается пустое и пыльное «колесо обозрения», с дощатых мостков разбежавшись сигают в воду дочерна загоревшие мальчишки. Тут же толстая баба, подоткнув юбку, полощет белье. Неподалеку от этого парка — рыночная площадь. Совершенно безлюдная, если не считать двух одинаковых старух в низко, до бровей, повязанных платках. Старухи продают семечки. В полусотне шагов от рынка — почта, откуда Губин совсем уже было собрался позвонить жене, да передумал: через три дня Ленинград. Всего через три дня… Нет, не «всего», а целых три, и они будут тянуться бесконечно долго, поскольку туристские радости успели надоесть до оскомины и хочется только одного — домой. Очень похоже на ожидание выписки из больницы. Прошлой зимой Губин лежал две недели на обследовании и весь извелся, но, когда врач наконец сказал: через три дня отпустим, Маша обрадовалась, а он скис. Три дня, шутка ли! Сегодня весь нудный день, за ним пустой вечер, длиннющая, наверняка бессонная ночь, завтра — опять… И послезавтра! Только в четверг… Да наступит ли он вообще, этот четверг?
Больница была совсем не плохая, ведомственная, палата на двоих, симпатичный сосед. Даже собственный телевизор, Маша специально купила для такого случая маленький и привезла. Нет! — считал часы до выписки, метался, если какое-нибудь исследование вдруг откладывалось. Еще и кормили там отвратительно, бедной Маше приходилось возить обеды из дому, но разве дело в этом!
А теперь, пожалуй, оставшиеся три дня Александр Николаевич предпочел бы провести в больнице… В больницу ежедневно приходила Маша, в любую минуту можно было позвонить домой по телефону. Да что там! Вообще тогда не было проблем! А сейчас дом, жена, вся прежняя жизнь кажутся далекими и нереальными. Реальность — вот она, этот край земли, теплоход… Лиза в каюте. И пахнущий пыльной травой берег, где Губин стоит, точно навек приговоренный наблюдать за слабоумной старухой, в которой, похоже, все и сосредоточено: его тоска по дому, чувство сиротства и неотвратимость объяснения с Лизой.
