Маргарита Симоньян - В Москву!
Каждый день Юля возила ребенка в школу мимо этой земли, теперь ни к чему не пригодной. Иногда она плакала. Ее муж иногда выпивал. Потом выпивать они начали вместе и вместе начали плакать.
А месяц назад в Мавритании за долги арестовали ржавое рыболовецкое судно, на котором последние годы свободы за десять копеек ходил за вонючей рыбой апельсиновый капитан. Все, что Толик смог выяснить про отца, это что судно их стоит на дальнем рейде, то есть на берег не выйдешь, а на борту не осталось еды.
Толик сам ездил разбираться с отцовским начальником. Тот, как водится, развел руками, как водится, сдуру прикрикнул и, как водится, оказался нерусским. За его спиной на стене висела карта, где флажками были помечены страны, в которых стоят арестованными десять из десяти его кораблей — все, что осталось от великого и могучего Новороссийскрыбпрома, ловившего в восьмидесятых больше рыбы, чем все остальные рыбпромы огромной страны.
До прихода охраны Толик успел обозвать директора черножопым козлом и плюнул ему в аквариум, но от этого легче не стало.
Наглотавшись свободы, семья Толика уверенно шла ко дну, и чем быстрее она тонула, тем чаще в его разговорах появлялось страшное слово «мы».
В центре площади у хиленького фонтана стояли принесенные из ближайшей школы парты, покрытые грязной клеенкой. Дети, привязанные к воздушным шарам, таскали с парт бесплатные бублики.
Окрестные регионы свезли на День урожая у кого что понародилось и разложили на партах. Адыгея кормила вареньем из облепихи, Астрахань — немножко икрой, но больше тушеными жабами, которые громко нахваливал лысенький толстячок, объясняя, что это деликатес на французский манер, называется лапки, и поскольку предатели-осетры все подохли, то именно лапками заменят экспорт икры, и через годик-другой пред астраханскими жабами, как пред Дягилевскими сезонами, падет восхищенный Париж.
Воюющая Чечня не постеснялась прислать на ярмарку горный мед.
— Они б еще головы отрезанные прислали, — сплюнул Толик.
— Среди них тоже есть нормальные люди, — увещевала Нора. — Знаешь, такой есть Муса Дудаев, который командира Рахимова в «Белом солнце пустыни» играл? Так вот этот Дудаев Пушкина на чеченский перевел. Я в газете читала.
— Пушкину они бы тоже голову отрезали, если бы он дожил.
— Слушай, на фига ты учишь чеченский, если ты их так ненавидишь? — спросила Нора.
— Язык врага надо знать.
— Тогда лучше иврит учи. Ты же евреев еще больше ненавидишь.
— Выучу, не переживай, когда время наступит. Сначала мы с черными разберемся.
— Толик, ты достал меня уже реально своими черные — не черные. Ничего, что я тоже черная? — разозлилась Нора.
— Ты не черная, ты русская.
— С хрена ли? Во мне нет ни капли русской крови.
— Кровь тут ни при чем. Ну то есть, конечно, при чем, но это не главное. Ты говоришь по-русски и считаешь себя русской. Значит, твои интересы совпадают с национальными интересами русского народа.
— С чего ты взял, что я считаю себя русской?
— А разве нет?
— Конечно, нет.
Толик посмотрел на Нору недоверчиво. Он вдруг испугался, что Нора, с которой он спал и дружил, возможно, есть расовый классовый враг. Толик задумался, как так могло получиться и что теперь с этим делать. Он спросил с надеждой:
— Но ты же сто раз сама говорила, что твоя Родина — Россия! Как Россия может быть твоей Родиной, если ты нерусская?
— Легко. Одно другому не мешает.
— Ты ошибаешься, Нора. Всем, кто хочет жить в нашей стране, надо стать русскими. И скоро все это поймут, — сказал Толик с вернувшейся злостью.
— Это такая же ваша страна, как и наша! — вспыхнула Нора. — Такая же твоя, как и моя! И у тебя нет никакого права рассказывать мне, что я должна делать, чтобы жить в своей стране. Я здесь родилась и выросла так же, как и ты. И больше всего меня бесит, что из-за того, что у меня волосы черные, а у тебя — светлые, тебе кажется, что это ты тут хозяин, а я в гостях и должна жить так, как мне укажут хозяева.
— Так оно и есть.
— Иди в жопу, Толик, — сказала Нора. Она нарочно взяла с парты пластиковую тарелку с лужей чеченского меда, намазала им пирожок и сказала:
— Знаешь, я раньше еще сомневалась насчет «Вольняшки» и всех этих патриотических дел. Я думала, может, это все реально — про сионистов и все такое. А теперь я понимаю, что все это бред, и меня от вас от всех тошнит. Спасибо тебе за это большое. Ты мне, типа, глаза открыл.
— От кого — от нас — тебя тошнит?
— От всех, кого ты называешь «мы».
Наевшись пирожков и тушеных жаб, Нора и Толик помирились и понесли остатки в общежитие — кормить Педро и Димку. В парке на спинках лавочек гнездились недобрые гопники с бутылками «Балтики девять».
Солнце пятнами освещало парк, бликуя в люрексе спортивных штанов и в плевках, покрывавших прогулочные дорожки. По дорожкам c независимым видом дефилировали мамаши с колясками. Гопников они побаивались.
На очень высоких каблуках, с непривычки не до конца выпрямляя ноги в коленях, прошла, покачиваясь, созревшая школьница.
— Позырь, какие дойки! — сказал кто-то нарочно громко, и лавочка загоготала.
— Приколись, они больше, чем твоя башка, Вован, ты понял?
Вован громко свистнул. Школьница была очевидно довольна произведенным эффектом, но сдержалась и сохранила голову в исходном надменном положении, продемонстрировав безупречное владение главным навыком из всего того, чему девушки учатся в старших классах: они учатся не оборачиваться на свист.
Нора посмотрела на бритый затылок и спортивные шорты Толика. «Ну и чем он от них отличается? А ничем», — подумала Нора и вспомнила прищуренный взгляд Бориса и его широкие руки. Чтобы об этом не думать, она сказала Толику первое, что пришло в голову:
— Педро говорит, что слово «лавочка» произошло от слова love. Потому что на лавочках все целуются и трахаются.
— Раз Педро так говорит, значит, так оно и есть.
— Слушай, тебе не кажется, что Димка очень странный в последнее время? — вспомнила Нора. — Мне кажется, он вообще не спит. Ворочается все время. Я, когда в туалет выходила, смотрю: у него глаза открыты. И блестят дико. Я чуть не закричала.
— Да он, наверно, дрочит там просто под одеялом. Подслушивает и дрочит, — сказал Толик.
— Да нет, я серьезно. Почему он такой мрачный?
— Понятия не имею. Наверно, просто он до сих пор тебя любит. А меня, соответственно, ненавидит.
— Я думаю, что меня он тоже ненавидит. Я его даже немножко боюсь, — сказала Нора.
Они прошли мимо пары целующихся голубей, прямо возле которых валялся пьяный бомж. Нора ушла вперед, а Толик остановился, чтобы прикурить у прохожего сигарету.
Вдруг Нора услышала, как Толик громко и болезненно крикнул: «Еб твою мать!»
Нора испуганно обернулась. Толик навис над скамейкой и то нагибался к мычащему бомжу, то брезгливо выпрямлялся. Лицо у Толика было странное — как будто он или сейчас заплачет, или кого-нибудь убьет.
Под лавочкой, в луже мочи, с разбитой губой и бровью валялся профессор, большой знаток Еврипида, любимый студентами Зевс.
— Ты про фашизм говорила? — с судорогой спросил Толик, показывая на Зевса. — Вот это и есть фашизм, Нора! То, что сучья эрэфия сделала с Зевсом — вот это, блядь, реальный фашизм!
Нора подошла ближе, посмотрела на Зевса и отвернулась.
— Ужасно, — сказала она почти шепотом. — Но все равно нельзя так говорить про свою страну.
— А это не моя страна. Это твоя страна. Моя страна — Россия. А твоя — эрэфия, — сказал Толик и сплюнул.
К вечеру небо несколько раз сжималось и замирало, как будто собиралось чихнуть. И наконец чихнуло — пошел первый за месяц жиденький дождь. Осень была неотвратима.
Комната триста пятнадцать снова запахла сыростью. В ее темноте белела красивая задница Толика и смуглело среди бритых пшеничных колючек его открытое синеглазое лицо, похожее на открытые синеглазые лица поющих мальчиков из «Кабаре».
* * *С рассвета и до заката вещевой рынок, который в Норином городе называли толчком, кудахтал, как курятник во время кормежки. Со всех сторон из динамиков под одинаковые мелодии много талдычили про любовь и чуть-чуть про тюрьму. На земле скрипели обломки разного хлама. Пахло жидкостью для снятия лака и пережаренным маслом. Продавщицы в спортивных костюмах провожали первого покупателя льстивыми комплиментами, крестили его деньги и водили ими по остальному товару — чтобы привлечь удачу.
За жестяным прилавком доцент Виолетта Альбертовна продавала позолоченные трусы.
Виолетта Альбертовна одна воспитывала двадцатипятилетнего сына. Сын был бездельник и хам. Поэтому Виолетта Албертовна на каникулах ездила в Польшу за позолоченными трусами, а потом продавала их на толчке в свободное от СРЯ время. Деньги она отдавала бездельнику.
