Наш человек в горячей точке - Перишич Роберт
— Что?
— Получается так, что между тобой и Ерманом возникла химия…
— Ты в своём уме?
Удовлетворяет ли меня такой ответ, спросил я себя. Я не мог продолжать разговор в беспристрастном тоне.
— Не может быть, чтобы… чтобы ты в своем восторге… не заметила двусмысленность этого заголовка, — сказал я.
— Да ладно… — сказала она. — Ну да, заметила, но… Это ничего не значит.
— Скажи, ты мне изменяешь? — спросил я тут же.
— Нет, — сказала она и посмотрела на меня очень решительно, и тут же добавила: — А ты мне?
Она меня слегка удивила. При чём здесь я?
— Нет.
— А другие женщины кажутся тебе привлекательными?
— С чего это ты вдруг? — Вот так контратака, подумал я.
— Так кажутся?
— Думаю, что… нет, — сказал я.
И потом спросил, чувствуя, что всё это как-то не так: — А тебе другие мужчины?
Она посмотрела на меня довольно враждебно и сказала: — Нет.
— Сорри, — сказал я.
— О’кей, — сказала она. Сделала паузу и добавила: — Осел!
Меня успокоило то, что она рассердилась.
Лучше нам об этом не продолжать, подумал я. Лучше ничего не знать. Конечно, мне кажутся привлекательными другие женщины, почему бы им такими не казаться? Идеальной дисциплины в любви, по-моему, не существует… Совершенно невозможно, чтобы мне не казались привлекательными другие женщины. Но я себя сдерживаю.
Интересно, а у неё это тоже так?
Лучше об этом не думать, подумал я. Это всего лишь грязная газетенка. Если речь идет о девушке, то, мать их так, заголовок должен быть двусмысленным! Мужской медийный шовинизм ещё ни разу меня так не жалил.
Там были ещё две фотографии, на которых она одна, позирует, сняты в студии. Я смотрел на эти фотки… Когда-то она была худышкой. За эти четыре года у неё появились привлекательные округлости. Она обладает — как было написано под фотографиями — всеми предпосылками стать звездой. При этом, ясное дело, имелось в виду стать секс-символом или женщиной-вамп.
Всё это показалось мне удивительным.
В повседневной жизни Саня защищалась от такого представления о своём образе. Она предпочитала молодежную моду унисекс, джинсы и кроссовки. Но я становился свидетелем того, как этот защитный имидж уходит в прошлое.
Смотрю на эти фотки… они её сфотографировали в костюме из спектакля, дешевом и возбуждающем. Что поделаешь, у неё такая роль. Но этот кошачий взгляд, эта голая талия, эта нескромная грудь под легкой блузкой, это бедро, всё в цвете… И вот всё исчезает, я чувствую прилив эрекции и выбираю классический вариант: хватаю её за задницу… Целую шею…
Но она меня отталкивает: — Эй, я вижу, для тебя самое важное это фотки!
И я остался с открытым ртом, как кретин, которому дали от ворот поворот.
— Вот, посмотри, что здесь написано….
— Да, да, — сказал я и кивнул.
— Ох, вот такими будут все реакции, — причитала она.
— Нет, нет, — сказал я. — Дело не в этом, просто…
Сейчас я снова сделал вид, что читаю это интервью. Эрекция отправлена в отставку, у меня печальное выражение лица.
Саня в интервью говорила о спектакле. Да… Точнее, она думала, что говорит об этом. Но с молодыми актрисами никогда и никто не разговаривает о театре. Было сразу видно: это официальный повод, и никого не интересовал её взгляд на искусство. Фотки действительно были важнее. В самом начале они были вынуждены упомянуть Брехта, а об игре спросили для порядка, в первом же вопросе. И она тогда стала говорить о какой-то химии на сцене. Тогда они осторожно, почти незаметно перешли к личным делам, задавая вопросы по порядку: «Как вы с точки зрения актерской игры нашли общий язык с Лео Ерманом, вашим главным партнером?» Она сказала, что они великолепно понимают друг друга и так далее, после чего последовал вопрос: «В спектакле есть сцена с обнажением и довольно много пикантных ситуаций. Насколько вам трудно играть их?» Она сказала, что это работа, всё идет профессионально, а они тогда уточнили: «Каким образом и как долго оттачивают такие любовные сцены?» Хм, «как долго оттачивают», проклятая хитрость… Тут разговор перекинулся на софт-эротику и к искусству больше не возвращался. Они её спрашивали и о её связях, хотели узнать «насколько она использовала свой личный опыт в трактовке образа героини». Потом они как-то перешли к её «связи в настоящее время» — это про меня, подумал я, — а она сказала, что хочет сохранить свою приватность, в чём я её полностью поддерживаю, и мне непонятно, почему я слегка разочарован тем, что она не упомянула меня. Тогда они поинтересовались, согласилась бы она полностью обнажиться «в интересах задач фильма», если бы получила такое предложение («Для хорошего фильма, хорошей роли и хорошего гонорара — да»), и спросили, насколько секс важен ей в жизни и… «Сказываются ли ваши интенсивные репетиции на вашей сексуальной жизни?» («Ха, ха, ха, пожалуй, немного сказываются».)
И так далее. Ни звука об антиглобализме, ни звука о Джордже Буше, ни звука о том, о чём мы философствуем дома. Она и не заметила.
Знаю я, знаю, как это делается: журналистка начинает очень по-дружески, заговаривает зубы, так, обычная болтовня за кофе, без особого смысла… И вот, подумал я, Санечка даже не заметила, что попала в жанр «интервью с блондинкой», она что-то будет говорить, но это не имеет никакого значения, учитывая фотки. Черт побери, она вляпалась в это, как восточный европеец в капитализм! Не она ли, подумал я, вчера читала мне лекцию о СМИ, о том, что мы всем диктуем, что именно нормально. И вдруг сама с головой потонула в стереотипах! Я просто охренел, читая это. Теперь она, может быть, поймет, что через газеты довольно трудно проталкивать свой фильм. Стоишь там, куда тебя поставят! Тебе дают формуляр, и ты его заполняешь, как в налоговой инспекции! Если ты молодая актриса, которая должна показать свои сиськи в известном драматическом театре на периферии Европы, — тебе и сам Брехт не поможет выбраться из говна!
Я и раньше обращал её внимание на всё это, но, видимо, недостаточно. Она соглашалась, говорила, что ей всё ясно. А я видел, что такие разговоры её угнетали. И боялся, что она думает, что я хочу контролировать её карьеру. Боялся, что перегну палку из-за своего беспокойства. В конце концов, боялся собственной ревности, своего желания морализировать и проявлять власть. В своё время у меня в голове было полно такого патриархального дерьма. Мне казалось, что я ношу его в своих генах. И оно время от времени всплывает. У меня были такие связи, в которых я сам себе не нравился. Сейчас я за этим слежу. Слежу, чтобы такого не было.
И она сказала, что будет внимательной и осторожной в своих интервью… И вот пожалуйста.
— Я что-то не так сказала? — спросила она.
— Да нет, — сказал я. — Просто вся концепция, целиком, в общем…
Она ждала продолжения, а я делал вид, что не могу найти нужное слово.
И я сказал: — В общем, вся концепция, она типа того, не знаю, в целом как бы… Понимаешь, слегка того…
К счастью, молодежь теперь так и говорит, и этот бред можно использовать в дипломатических целях.
* * *Будем реальны, я и сам не знаю, как она могла держать это под контролем, разве что просто отказаться от интервью. Актрисами интересуется главным образом желтая пресса, так что если бы она ждала, что интервью у неё возьмет какой-нибудь театральный критик, то могла бы ждать и до пенсии. Критики никогда не интервьюировали актрис, потому что они никогда ничего не знали об актерской игре. Об игре никто ничего не знает, хотя она присутствует всюду…
А может, именно поэтому, подумал я. Игра — это парадигма эпохи, все мы во что-то вживаемся. Игра — это экстракт свободы выбора. Никто больше не обязан наследовать идентичность, каждый может сам себя выдумать, косить под Курта Кобейна, Мадонну или Билла Гейтса. Когда-то ты рождался крестьянином и умирал крестьянином. И твое место было известно. Сегодня любой человек теоретически может стать кем угодно, каждый обязан отыскать свою личность, как теперь говорят, «найти себя». Даже принцесса Диана искала себя… А это, подумал я, оказалось непростительным, потому что королевская семья это реликт эпохи, предшествующей эпохи всеобщей игры, всеобщего театра… И всё должно быть именно так, как оно и есть. Они единственные, у кого нет права «искать себя».
