Наталия Костина - Только ты
– Я очень быстро понял свою ошибку. Но проклятое упрямство мешало сразу пойти и попросить у тебя прощения. А теперь мы оба стали взрослыми, Кать. Мы переболели всеми детскими болезнями. И мы могли бы начать сначала. Без ошибок. Без взаимных обид. Без предательства. Я тебе обещаю, что ты будешь счастлива со мной. И мне очень обидно, что ты так упорно меня гонишь. А относительно маньяка… может, вам меня на детекторе лжи проверить? – Он внезапно развеселился. – Это будет сенсация. Помощник прокурора – маньяк-убийца! Еще один плевок в душу нашей любимой системы. Впрочем, души у нее, наверное, нет. Но лицо есть. И еще какое! Некоторые даже говорят, что у нее не лицо, а омерзительная рожа… Ну, да бог с ней совсем, я сюда не за тем пришел. Цветочки примешь? – он раскрыл сумку и вынул маленькую трогательную композицию из бархатцев и хризантем.
– Нет, – сказала она, безучастно отводя его руку. – С меня хватит твоих букетов. К тому же у них запах…
Действительно, эти осенние цветы издавали какой-то тревожный, пряный аромат, схожий с запахом опавшей листвы в парке… или намокшей хвои. Запах увядания, осени, печали… Почему она раньше не замечала, что хризантемы пахнут так остро и грустно?
– Тогда давай сходим, посидим где-нибудь.
Тим перестал ей звонить уже больше недели назад – наверное, понял, что это бесполезно. Дома было пусто и безрадостно, и даже идти туда ей сейчас не хотелось. Она представила, как входит в квартиру и первый же поворот ключа в замке возвестит о том, что там никого нет. Почему-то она умела уже по звуку открывающегося замка совершенно точно определять – дома Тим или отсутствует. Однако сегодня она почувствовала эту гнетущую пустоту, даже не подходя к двери подъезда. Тим точно сюда не приходил. Его здесь не было, да и быть не могло. Потому что она сама три дня назад выставила вон его вещи. Зачем? Они же ей совершенно не мешали?.. Нет, мешали. Даже его рубашки, которые пахли так, что хотелось зарыться в них лицом… и вдыхать его запах… и плакать… что она однажды и сделала. После чего решила, что с нее довольно. С каким-то горьким удовлетворением она собирала по дому следы его пребывания, стараясь не упустить ничего: фотографии, трогательные записочки… поросенка с крыльями, который при нажатии на живот издавал поцелуйные звуки и говорил «I love you»… Она собирала вещи и раздумывала о том, что, несмотря на все ее усилия, Тим еще долго останется здесь. Можно выбросить его футболки, разбить чашку, порвать фотографию… сжечь этого поросенка, чтобы рассыпались в прах забавная морда и штопором закрученный хвостик с кисточкой на конце; обуглился и развалился на кусочки механизм… и никто никогда уже не скажет ей: «Чмок, чмок, я тебя люблю!» Даже рука не поднималась снять с насиженного места и положить в сумку игрушку… однако в конце концов она сделала и это. Но что было делать со всеми теми маленькими общими привычками, которые у них образовались?! Со словечками, фразами, шутками, смысл которых был ведом только им двоим? Как можно было единым махом порвать все эти узы, нити, цепи, которые намертво соединяли, связывали, приковывали их друг к другу?.. Она не знала. И поэтому попросила Лысенко, который раскатывал по всему городу на доставшемся от дядьки в наследство джипе, помочь, тот и помог, ничтоже сумняшеся… И даже не спросил, что это Катя передает, кому и почему… Может быть, спроси он ее – она бы поплакалась. Рассказала. Попросила совета. Потому что сейчас Катя как никогда нуждалась в дружеском плече – причем плече мужском. Чтобы взглянуть на ситуацию именно мужскими глазами. И Лысенко со своим богатым опытом личных отношений, наверное, что-нибудь и придумал бы. Посоветовал. Помог. Отговорил. Или даже помирил бы их… хотя Катина гордость все еще восставала против этого. Однако кроме гордости у нее еще были душа и сердце – и болели они нестерпимо. Но Игорь, скорее всего, опять размышлял о своих противных индюках. Расскажи она ему, что окончательно порывает с Тимом, возможно, он не взял бы большую сумку Тима и еще две – их общие, дорожные, с которыми они вместе так счастливо ездили в отпуск. А Лысенко просто схватил их за ручки и забросил в багажный отсек так небрежно, что у нее сжалось сердце. А потом, наверное, так же как придется вывалил их у Тимкиного порога. Хорошо, что она хоть этого не видела! Однако что сделано, то сделано. И идти в пустую квартиру ей не хотелось. Не хотелось до такой степени, что… она не потянула на себя тяжелую дверь парадного, а повернулась к своему настойчивому ухажеру и спросила:
– А чем мы там будем заниматься?
– Ну… поедим для начала. Ты есть хочешь?
– Нет, – сказала она, подумав. – Есть не хочу. Вот посидеть спокойно хочу. Кофе выпить. И чтобы никто не дергал, не задавал наводящих вопросов, не ставил оценок… вообще никаких вопросов не задавал! И чтобы никуда не бежать. Танцевать не буду, – сразу предупредила она. – О работе тоже говорить не буду.
– Так что, ты согласна? – казалось, он не верил своим ушам.
– Сейчас соседского кота покормлю и спущусь, – пообещала Катя.
* * *Думать ни о чем не хотелось. Все эти две недели, пока она днем неизвестно зачем зубрила гражданское и хозяйственное право, разбиралась в видах и правомочности сделок и договоров, а потом бежала на работу и переключалась на дело о серийном убийце, ее мозг был перегружен актами, протоколами о намерениях и протоколами осмотров мест происшествий… отчетами, фотографиями, сортировкой данных, и снова протоколами, фотографиями, экспертизами… Разум ее был занят, но душа болела и протестовала. И Катя снова и снова пыталась понять: отчего она не такая, как другие? Что за потайной изъян имеется в ее внешности или характере, из-за которого ее предал сначала Лешка, а затем Тим? То, что Лешка сейчас снова был рядом, да еще и так упорно за ней ухаживал, она почему-то в расчет не брала. Его присутствие не помогало, не льстило ее самолюбию и не врачевало душу, в которой снова открылась старая рана. Когда уже все зажило, зарубцевалось, покрылось новой кожей, как после ожога… Когда она снова почувствовала себя женщиной – любящей и любимой…
– Может, все-таки потанцуем?
Негромкая музыка была такой же теплой, как и огоньки свечей на столах, она подумала – и согласилась. Ее спутник вел себя безупречно – не прижимал к себе, не хватал ни за какие места, а точно и немного отстраненно вел свою даму в плавном ритме. Ритме, который каким-то непостижимым образом совпадал с ее настроением, и с вечером, и с этим маленьким ресторанчиком со свечами на столах, в уютном зальчике которого они сейчас танцевали. Он попросил у официантки вазочку и поставил на стол уже начавшие привядать цветы, и те немедленно откликнулись, ожили, расправили лепестки, отсвечивающие янтарем и золотом. Только лента, которой был перевязан букет, выпадала из общего колорита – красная, с широкой нахальной золотой каймой… слишком броская и яркая для этих скромных цветочков. Интересно, почему Лешка всегда выбирает такие кричащие аксессуары: лакированные открытки, красные ленточки, позолоту… или ему просто их предлагают, а он не отказывается? Как не отказался от той грудастой блондинки когда-то… которая была так не похожа на нее, Катю. Черт возьми, зачем она снова бередит давно отболевшее? Да пошли они оба: и Лешка, и его блондинка! И еще: если рассуждать логически, как она привыкла по работе, той блондинке надо было бы «спасибо» сказать, а не ненавидеть ее до черной пелены в мозгу. Ну а Лешка… он зачем-то снова тут, рядом. И, если она захочет, он послушно пойдет к ней и останется до утра… нет, этого она как раз и не намерена допустить! Даже если бы он был последним мужчиной на свете, она бы его все равно на порог не пустила. Особенно после того, как Тим… нет, о Тиме она сегодня тоже не хочет. С Тимом ее теперь уже ничего не связывает. Она сама разорвала ту единственную ниточку, которая еще оставалась и за которую она могла потянуть… или даже не потянуть, а просто подержать в руках… почувствовать, что она еще существует. И потом: ей все время казалось, что его вещи и он сам связаны. Существует какое-то неуловимое притяжение – и вот она сама недрогнувшей рукой разрезала… оборвала. Все разбила… не оставила даже пустячка… того же милого поросенка… Ну что ей стоило не отдавать его?! Убрать с глаз долой, засунуть далеко в стол, но знать, что он тут, у нее дома… и, может быть, Тимка почувствует тогда, как ей одиноко и плохо, – и придет…
С улицы, вернее, из внутреннего дворика, сейчас пустовавшего по случаю непогоды, тянуло поздней петунией и душистым табаком, высаженными вдоль стены. И кафешка, и улица были не шумными, хотя и находились в самом центре города. Да и не улица это была, а так, улочка. И маленький ресторанчик с двориком, отгороженным от тротуара кованым забором, был здесь уместен, и петунии, и даже Лешка, как с удивлением заметила она. Почему она не бывала здесь раньше? Вместе с Тимом? Ведь это совсем рядом с их домом? Нет, теперь только ее домом…
