Харуки Мураками - Мужчины без женщин (сборник)
Я согласился. Ведь действительно, о таком я слышал впервые. А когда позволил себе заметить, что Токай в этом смысле был единственным в своем роде человеком, Гото закрыл ладонями лицо и бесшумно заплакал. Было видно, что он любил врача всем сердцем. Мне хотелось утешить юношу, но что я, по сути, мог сделать? Вскоре он успокоился, вынул из кармана брюк белоснежный носовой платок и вытер слезы.
– Простите! Позволил себе слабость.
– Оплакивать человека – разве это слабость? Особенно если он дорог и умер…
– Спасибо. От ваших слов немного отлегло, – произнес Гото и, достав из-под стола чехол ракетки, протянул мне. Внутри была ракетка для сквоша «Black Knight». Новая модель. Дорогая. – Токай просил передать. Он заказал по Интернету, но когда эта модель поступила в продажу, сэнсэю уже было не до сквоша. Тогда он велел подарить ее вам, господин Танимура. Незадолго до кончины к сэнсэю на время вернулось сознание, и он успел оставить мне несколько поручений. Одно из них – касательно ракетки. Пользуйтесь на здоровье.
Я поблагодарил и принял ракетку. А заодно поинтересовался, что стало с клиникой.
– Временно не работает, но вскоре либо закроется, либо будет продана со всем оборудованием, – пояснил он. – Предстоит передача дел, и некоторое время потребуется моя помощь, а чем заняться после, я пока не решил. Мне тоже пора побыть наедине с собой. До сих пор прийти в себя не могу.
Я пожелал ему оправиться от потрясения и найти свой путь. На прощание он сказал:
– Танимура-сан, простите за бесцеремонность, но у меня к вам большая просьба: поминайте, не забывайте сэнсэя. Он был чистой души человеком. И, мне кажется, единственное, что мы можем делать ради усопших, – это помнить о них как можно дольше. Но одно дело сказать, а другое – помнить, не забывая. И обратиться с такой просьбой можно далеко не к каждому.
– Так и есть, – ответил я. – Хранить память о тех, кто нас опередил, не так просто, как может показаться. Обещаю вспоминать о нем чаще.
О чистоте души врача Токая судить не мне, но одно могу сказать точно: в каком-то смысле он был человеком неординарным и заслуживал память о себе.
На прощание мы пожали друг другу руки.
Вот потому, ради памяти о докторе Токае, я и пишу эти строки. Для меня самый действенный способ не забывать – значит писать, оставляя на память страницы. Ради доброго имени всех персонажей я незначительно изменил их имена и названия мест, а все остальное почти так и было на самом деле. Хорошо, если мой рассказ когда-нибудь прочтет юноша Гото.
С именем доктора Токая у меня связано еще одно воспоминание. С чего начался разговор, теперь не припомню, но однажды он поделился со мной своим взглядом на женщин в целом.
По его личному мнению, женщины от рождения наделены особым независимым органом, отвечающим за ложь. Что, где и как лгать – каждая решает для себя сама. Однако все без исключения женщины в какую-то минуту, причем зачастую – очень важную – непременно лгут. Конечно, они лгут и по пустякам, но не это главное: в самый ответственный момент они лгут без колебаний и стеснения. При этом большинство из них даже не краснеет и не меняется в голосе.
Делают они это непроизвольно – ими самовольно манипулирует тот независимый орган. Поэтому их не мучает совесть, и спят они, за исключением редких случаев, крепко.
Он говорил на редкость четко. Я это прекрасно помню. И в целом не могу с ним не согласиться – за исключением конкретных нюансов. Полагаю, мы достигли одной и той же, причем не очень приятной вершины, вот только взбирались разными, присущими каждому из нас тропинками.
Перед смертью он наверняка безо всякой радости признался себе в том, что не ошибался в собственных взглядах. Нечего и говорить, мне очень жаль доктора. Я с прискорбием оплакиваю его кончину. Видимо, он был готов к тому, чтобы умирать, отказавшись от еды и мучаясь от голода. И физически, и морально муки куда нестерпимее, чем можно себе представить. Но вместе с тем, – какой бы ни была та женщина, – я в чем-то завидую его глубокому чувству, ради которого он решился свести свое существо к нулю. Если бы он захотел – продолжал бы прежнюю изощренную жизнь, сумел бы довести ее до совершенства. Мог бы флиртовать с несколькими подружками одновременно, пить ароматный пино-нуар, играть в гостиной на рояле «My Way» и наслаждаться амурными делами в разных уголках большого города. Несмотря на это, он влюбился так, что не мог ничего есть, открыл совершенно новый для себя мир, увидел невиданный ранее свет, а в результате обрек себя на путь смерти. Пользуясь словами Гото, «стремился к нулю». Какая жизнь стала для него в истинном смысле счастливой? Или же настоящей? Об этом я судить не могу. Судьба, постигшая доктора Токая с сентября по ноябрь, мне – как и юноше Гото – оставила уйму неизвестных.
Я продолжаю играть в сквош, но после кончины Токая переехал и поэтому тоже сменил спортивный зал. В новом месте стараюсь выбирать партнеров из инструкторов. Приходится доплачивать, но мне, если можно так выразиться, спокойнее. Ракетку, подарок Токая, почти не использую. Хотя бы потому, что она для меня слишком легкая. И стоит мне ощутить в руке эту легкость, как перед глазами непременно всплывает его истощенная фигура.
Стоит пошевелиться ее сердцу, и мое ему вторит. Будто две лодки на одном канате. И захочешь разрубить, да подходящего ножа нигде нет.
Теперь мы понимаем – он привязался к неверной лодке. Но разве можно это утверждать так просто? Сдается мне, примерно так же, как та женщина лгала с помощью (возможно) независимого органа, доктор Токай – конечно, в другом смысле – любил, тоже при помощи своего независимого органа. То было неуправляемое, неподдающееся его собственной воле воздействие. Услышав от меня об этих событиях, вы легко можете скривиться с понимающим видом. Но если бы не вмешательство органа, способного подтолкнуть наши жизни к вершинам или же сбросить на самое дно, заставить сомневаться или грезить радужными мечтами, временами водить по грани смерти, наша жизнь наверняка стала бы пресной и блеклой. Или закончилась простым каскадом изощренных трюков.
О чем думал, что представлял себе Токай на краю выбранной им по своей воле смерти, конечно, не узнать. Но как бы сильно он ни мучился, в последний момент, пусть на короткое время, смог прийти в сознание, которого хватило, чтобы завещать мне ракетку, которой он не успел попользоваться сам. Может, он хотел тем самым что-то сказать. Может, в свои последние минуты он нашел ответ на вопрос: «Что я собой представляю?» И захотел мне это сообщить. Кто знает?
Шахразада
После каждого соития с Хаба́рой она рассказывала ему увлекательную, загадочную историю. Совсем как Шахразада из «Тысячи и одной ночи». Разумеется, отрубать ей, как в сказке, с рассветом голову Хабара не собирался (да и она, собственно, до утра ни разу у него и не осталась). Просто она так хотела и рассказывала ему разные истории – вероятно, старалась скрасить бытие Хабары, вынужденного жить уединенно. Хабара полагал, что не только ради этого – или, пожалуй, даже сверх этого, – ей нравилось душевно поговорить, расслабленно лежа в постели после близости с мужчиной.
Хабара назвал эту женщину Шахразадой. При ней он это имя не произносил, но в своем дневничке, который вел изо дня в день, после ее посещений делал пометку: «Шахразада». И вкратце – чтобы никто, в чьих руках вдруг окажется дневник, не понял смысла – записывал суть ее истории, поведанной ночью.
Хабара не знал, быль ее истории или сплошной вымысел, или они выдуманы частично, а все остальное – чистая правда. Явь и грезы, меткие наблюдения и домысел – все хаотически смешивалось в них, стирались всякие границы. Поэтому Хабара просто и наивно слушал ее истории, не задумываясь, стоит верить своим ушам или нет. В конце концов, какая ему разница, говорит она правду, лукавит или несет откровенную чушь.
Так или иначе, своим мастерством рассказчицы Шахразада могла взять слушателя за душу. Она умела говорить на любую тему, и в ее устах любая история приобретала особый оттенок. Все было идеально: интонация, паузы, развитие сюжета. Пробудив интерес, она, умышленно поддразнивая слушателя, заставляла его обдумывать услышанное, строить догадки, и только затем, улучив момент, давала то, что он желал получить.
На удивление действенно – пусть и на время – заставляла она слушателя позабыть об окружающей реальности. Начисто, будто влажной тряпкой со школьной доски, стирала обрывки цепляющихся за память неприятных воспоминаний, заботы, о которых хотелось позабыть. «Мне что, этого мало? – думал Хабара. – И разве не это нужно мне теперь больше всего?»
Шахразаде исполнилось тридцать пять. Она была на четыре года старше Хабары, по сути – домохозяйка, но с дипломом медсестры: иногда при необходимости ее вызывали на работу. У нее было двое детей, учились в младших классах. Муж работал в какой-то обычной компании. Их дом находился в двадцати минутах езды на машине. По меньшей мере, так объяснила сама Шахразада. Вот и (почти) все, что известно о ней. Проверить ее слова Хабара, конечно, не мог. Хотя не видел даже причины для сомнений. Имени своего она не назвала, лишь уклончиво сказала: «Зачем тебе знать, как меня зовут?» И была права. Для него она была Шахразадой, и это его вполне устраивало. Женщина, в свою очередь, ни разу не назвала Хабару по имени, хотя знала его наверняка, но старательно уклонялась, чтобы не произносить, – словно боялась совершить неверный поступок, способный навлечь беду.
