Эмманюэль Роблес - На городских холмах

Все ясно. Значит, меня разыскивают. Ведь Альмаро — человек упорный. Недаром Фернандес писал в своем конспиративном стиле о «моей болезни». Уж я-то хорошо знал эту свою болезнь. Она заполонила все мое существо и разрослась до таких размеров, что давила любую другую мысль, словно рак души.

Часть третья

Месяц спустя, ночью, я украдкой пробрался по улицам уже засыпающего города и вошел в лавку Идира.

Идир был один.

Здороваясь с ним, я заметил, что он еще больше исхудал и высох. Никогда еще руки его не были такими тонкими. Когда я дотронулся до них, они оказались влажными и горячими.

Идир сидел на прилавке в своей обычной позе, по-турецки поджав ноги, прислонившись к тюкам желтой и зеленоватой ткани. Когда я вошел в лавку, он читал старый египетский журнал.

Керосиновая лампа, стоявшая на этажерке как раз на уровне его головы, еле-еле горела. Свет ее падал на арабские халаты, развешанные на балках вдоль стены, и они до странности походили на тела обезглавленных людей.

Идир попросил меня закрыть дверь лавки, чтобы никто нам не помешал.

Только после этого я показал ему сто пятьдесят пар чулок, которые посылал ему брат Атар. Он долго ощупывал их и улыбался. И от этой улыбки еще больше складок пролегло на его и без того морщинистом лице.

Но вот он закашлялся. Я заметил:

— Ты нездоров…

— С грудью что-то…

— Был у врача?

— Ни один врач не может изменить воли господа.

Больше я не настаивал.

Вокруг нас в мягком свете лампы искрились блестки на платьях и золотые нити. Идир сунул чулки под прилавок. Я попросил его спрятать мою сумку. Он дал мне пятьсот франков, причитавшиеся за комиссию. Потом спросил о своем брате и племянниках. Он уже слышал от Фернандеса о случившемся со мной досадном происшествии и теперь захотел узнать в подробностях, как и что произошло.

Было, наверно, часов десять. Как и всякий порядочный буржуа, Альмаро, конечно, скоро ляжет спать.

Внезапно я заметил, что дядя выпрямился на своем прилавке и пристально смотрит на меня своим пронизывающим взглядом. Зеленый тюрбан паломника в святые места глыбой высился над его узким загорелым лицом. Что ему нужно от меня? Чтобы заставить его высказаться, я заметил:

— Поздно уже. Я пошел.

Идир зашелся в кашле, отхаркнул и, не меняя позы старого богатого торговца, величественно восседающего среди своих товаров, спросил меня:

— А в Марокко что-нибудь известно о последнем подвиге Альмаро?

Вот оно что!..

Я заморгал, словно мне в глаза долго бил режущий свет автомобильных фар. Да, новости у нас распространяются быстро, и тем не менее я ни о чем таком не слыхал, пока жил у Атара.

Я нетерпеливо ждал, когда дядя заговорит. Даже поторопил его:

— Что ты хочешь этим сказать?

Идир не сводил с меня глаз. На лице его проступила ненависть. От этого он стал очень красив, несмотря на свою худобу, а быть может, и благодаря ей. Лицо его застыло, превратилось в мрачную костлявую маску, на которой пылали глаза фанатика-индуса.

— Ага, так ты не знаешь…

Я рассердился.

— Откуда мне знать? Я ведь только что приехал.

Я еще ближе придвинулся к дяде, оперся о прилавок.

Теперь мне было отчетливо слышно, как сипит воздух в его разъеденных болезнью легких. Он сказал, обнажив свои длинные и очень белые зубы:

— Тебе следует это знать. Пятнадцать дней назад в Ага во время погрузки людей на пароход, отправляющийся во Францию, сорок четыре рабочих араба отказались уезжать…

Приступ кашля прервал его рассказ. Идир кашлял, прикрыв рот рукой. Вне себя от гнева я схватил его за руку.

— …отказались уезжать. Тогда Альмаро приказал запереть их в подвале. Это узкое помещение с одной-единственной дверью. Есть в нем маленькое окошко, но оно заколочено листом железа с пробитыми кое-где маленькими, с ноготь, дырочками. Их там оставили… Сорок четыре человека…

Он снова закашлялся. Должно быть, я слишком сильно сжал его руку, потому что он отодвинул меня локтем.

— А дальше?

— …Воздуха не хватало. Все они задыхались — ведь подвал такой тесный, что негде было даже сесть. Они кричали как сумасшедшие. Они задыхались… Они, дрались, калечили друг друга, чтобы только глотнуть свежего воздуха, чтобы присосаться ртом к дыркам, пробитым в окошке, или к щелям, видневшимся кое-где в двери. На другой день…

Его черные зрачки завораживали. Голос расплавленным потоком проникал в меня. Он наклонился с прилавка, схватил меня за плечо. Пальцы его впились в меня с нечеловеческой силой.

— Двадцать пять умерли. Пять сошли с ума. Остальные… Почти у всех выколоты или вырваны глаза, разорваны рты, изодраны ногтями лица… Я видел одного из выживших. Он рассказал мне, что это была за ночь… Он мне…

— Ладно. Хватит.

Я убрал руку.

Вокруг нас дрожала тишина. Язычок пламени в лампе вдруг забился. Идир в упор посмотрел на меня своими глазами волка, приблизив ко мне пылающее, изборожденное морщинами лицо.

Все — и эта тишина и этот призрачный огонек лампы, от которого по стенам метались тени, — все напоминало о смерти. Может быть, Идир тоже думал о смерти, которая внезапно отметила своей рукой виллу на городских холмах и уже окутывает ее такой же вот зловещей тишиной…

На улице, от которой нас отделяли лишь створки двери, кто-то торопливо бежал по ступенькам. Чей-то голос произнес по-арабски:

— …Тебе надо было пойти другой пешкой, старый шакал, а в результате ты…

— И его за это, конечно, не арестовали, — вырвалось у меня.

Идир снова разогнул спину, опять закашлялся, и на этот раз так надолго, что на лице проступили серые круги.

— Нет. Он у себя дома.

Я горько улыбнулся, подумав, что Альмаро свободен, несмотря на совершенное им преступление. Идир вытер губы платком и тоже улыбнулся, и улыбка эта, обнажившая его блестящие зубы, была удивительно жестокой.

Я сказал, как само собой разумевшееся:

— Конечно…

Идир слегка кивнул головой. Он тяжело дышал. Со спокойной убежденностью, которая удивила меня, он сказал:

— Бог сумеет его покарать.

Я подумал: «Легко сваливать все на бога».

Мне не терпелось поскорее уйти из лавки.

Звездное небо над моей головой сверкало золотом, подобно лимонным рощам весною в Блида.

На Телемли было пустынно. Из-за оград садов лился сладковатый запах. В далекой вышине, где-то там, между огромными домами Мюлузской улицы, перекликались льющиеся из приемников мелодии. Я застыл на тротуаре, глядя на голубой фасад виллы, проступающий из-за листвы деревьев. Свет горел только в одной комнате: на первом этаже слева.

Ее широкая застекленная дверь, выходившая прямо в аллею, была распахнута настежь — наверно, из-за духоты, — и легкая портьера, залитая ярким светом, спадала длинными прямыми складками.

Только не думать о том, что рассказал Идир. Забыть все, что может взволновать меня, лишить того спокойствия, которое мне так необходимо в этот час. Через несколько секунд я разорву покой этой ночи. Мои выстрелы вырвут обитателей всех этих прекрасных вилл из безмятежной и иллюзорной атмосферы безопасности, навеваемой светом зажженных ламп.

Калитка не заперта. Только бы не заскрипели петли…

Я проскользнул за ограду. Вокруг глухо шумели деревья. Чтобы гравий не скрипел под ногами, я двинулся вперед по газону, не спуская глаз с окна… Силуэт пальмы вздрогнул веером своих листьев., Я спустил предохранитель револьвера… Альмаро сейчас в этой комнате. И если он не один… В обойме у меня шесть патронов… Скрываясь за деревьями, я осторожно двинулся вперед. Вот я уже у раскрытой двери. Льющийся из комнаты свет упал мне на лицо, на грудь… Остается преодолеть три ступеньки. Я прижался к стене. В этой комнате кто-то есть. Альмаро. Послышалось чье-то покашливание. У меня зашлось сердце… Все должно случиться в эту ночь. Никогда в жизни не повторится эта ночь.

Я резко, будто желая сорвать, откинул портьеру и, задохнувшись от волнения, нырнул в ослепительный свет. И в то же мгновенье удивление, словно удар штыка, пригвоздило меня к стене. Выпрямившись, подняв к лицу судорожно сцепленные руки, открыв рот, готовая вот-вот закричать, смотрела на меня обезумевшим взглядом… жена Альмаро. Она была одна… Может быть, она кричала, а я ничего не слышал? Губы у нее дрожали. Плечи тряслись. Выпученные глаза, ужас, застывший на лице, делали ее безобразной.

Я вдруг почувствовал слабость и отчаяние. Тем не менее, не повышая голоса, я строго сказал:

— Не кричите!

Потом добавил еще тише:

— Садитесь!

Она, кажется, немного пришла в себя. Зябким движением сцепила руки. Я не вынимал своих из карманов; правая сжимала револьвер. Надо сохранить ясную голову. Самое главное — сохранить ясную голову. С неуловимой быстротой передо мной мелькало бесчисленное множество вопросов. Где Альмаро? Пришел ли он домой? Может, он спит? Как мне избавиться от этой женщины? Как обезвредить ее? Огромным усилием мне удалось подавить в себе начинающееся нервное возбуждение…