Макс Гурин - Повесть о Микки-Маусе
Я рассказал им, что так уж вышло, что в России не сложилось своей философской школы, в отличие, например, от Германии и Франции. В России и литературы как таковой долгое время не существовало, не считая древнерусской духовной прозы, неизменно начинавшейся с обширного и комплексного самоуничижения автора. Поэтому когда Россия всё-таки наконец решила для себя, что она всё же скорее Европа, чем Азия, несчастной литературе пришлось отдуваться за всё сразу: и за сюжетно-беллетристическую хуету и за философию.
Мы обсуждали «Сильфиду» Одоевского, его же «Импровизатора», сравнивая последнего, конечно же, с «Египетскими ночами»; «Записки сумасшедшего» Гоголя и конечно «Красный цветок» Гаршина; «Иуду Искариота» Андреева, хотя, конечно, тут быстро стало ясно, что им пока по силам больше «Мастер и Маргарита».
Мне просто хотелось, чтобы они поняли несколько важных вещей, которые можно свести и к одной: не верь глазам своим; по крайней мере пока уму и сердцу их только кажется, что они что-то знают. Что есть реальность? А что не есть реальность? Никогда и нигде нельзя поставить точку. Нельзя поставить печать как в магазине и выдать на какое-либо произведение гарантийный талон! И «Сон смешного человека» — да, конечно! Обязательно! И «Гранатовый браслет» туда же, в то же девичье лукошко!:) И, конечно, Желтков, лично на мой теперешний взгляд, неправ — любишь по-настоящему, так отлезь, гнида:), и не еби замужней женщине мозг! — но дело ведь вообще совершенно не в этом! Не в этом. Не в этом. И ни в чём вообще…
Да, я хотел постепенно привести их, своих девиц — одних из них, когда они были совсем во младенчестве, я учил читать; в других, когда им было лет по пять, развивал чувство ритма при помощи всяких там детских ксилофонов, бубнов и барабанчиков — к стойкому пониманию того, что если ты что-то видишь, то это ещё вовсе необязательно то, чем оно кажется тебе на первый взгляд, и даже больше: ещё не факт, что всё это видишь именно ты — как-то так…
Потом у нас начался дополнительный предмет «текст», который мне разрешили вести по своему усмотрению, сохраняя лишь финальную цель: научить девиц писать изложения. И конечно вы, мой цветок, понимаете, чем мы там в основном занимались (к этому времени моя рука, в течение всего моего рассказа медленно, но уверенно поднимавшаяся вверх по Ольгиной ноге, как раз достигла её уже довольно влажной горячей двери; мой бывший Учитель внимательно посмотрела мне в глаза и едва заметно, но значимо улыбнулась).
Да-да, конечно же, первым делом я предложил им тот самый грёбаный «Фонтан» того самого Тютчева, который и сам-то есть ещё и не во всех жизнях, который про то, что все всё всем врут (Ольга снова хихикнула, то ли из-за Тютчева, то ли из-за того, что её клитору пришлось по душе одно из моих движений); вы же помните, конечно же, то наше достаточно частое упражнение, когда в коротком поэтическом тексте закрываются некоторые эпитеты, некоторые глаголы, некоторые рифмы, а ученикам предлагается на свой вкус восстановить первоначальный текст…
Да, то, что дым — влажный, им, в отличие от меня на том нашем с вами занятии, в голову не пришло, но в целом они справились неплохо. А когда мы реконструировали с ними есенинское — набившее оскомину у нас, но для них, как и всё почти прочее, нечто первичное и так непохожее на грёбаный русский рэп — «Не жалею, не зову, не плачу…», одна из моих девиц и вовсе в какой-то момент додумалась было, что «весенней гулкой ранью», уподобленной юности лирического героя, проскакать можно, в символическом, опять же, значении, только на РОЗОВОМ коне; особенно, если в этом закрытом слове три слога с ударением на первый, и при этом понимать, что в данном контексте «рань» лежит в том же семантическом поле, что и «рассвет», «заря», «восход солнца», окрашивающий, ёпти-хуй, небо в такой вот каждый раз по-своему неповторимый, но всё-таки и впрямь примерно розовый цвет, но… испугавшись собственной смелости, собственной правоты, которая вдруг ещё и обернётся какой-нибудь лишней ответственностью:), она в последний момент заменила слово «розовый» на какую-то ерунду, которой я уже, увы, не запомнил.
В общем, как видите, мой цветок, я учил их примерно тому же, чему, по моему мнению, меня научили Вы. Я скажу вам, мой цветок, более: меня никто не научил большему, чем Вы! Да, на филфаке мне было скучно. Да, из-за Вас. Знайте это, пожалуйста! Мне очень хочется, чтобы вы знали об этом — говорил я, продолжая ласкать Ольгину вульву, всё увереннее теряя при том понимание, что же является большей правдой: то, что я только что говорил, о том, что моим главным Учителем безусловно является Ольга, или то, что я реально теряю разум и волю, чувствуя, как дышит под моими пальцами Горячая Ольгина Дверь.
— Что, совсем заплутал, горемычный? — засмеялся над ухом у меня Микки-Маус и одновременно уткнул мне в анус ствол своего расписанного под «хохлому» шутовского, но всё же заряженного обреза, — Давай-давай, — подбадривал он меня, — сделай с ней то, что хочешь; то, что всегда хотел; ну же, давай! Пошёл!
Ольга испытующе и неотрывно смотрел мне прямо в глаза… «С некоторых пор он — мой должник!» — буквально вспыхнула у меня в мозгу её недавняя фраза, показавшаяся мне вдруг ключевой. Это именно так и было, поймите вы меня хоть раз в жизни правильно! Как будто кто-то совершенно буквально залез ко мне в голову и бесстыдно громко и продолжительно пукнул в самом центре моей души: «Микки-Маус заодно с Ольгой! Но сама Ольга заодно с Микки-Маусом только на всякий случай! Её истинная цель — ты! Если она удостоверится, что ты заодно с ней, она пошлёт Микки-Мауса, не задумываясь ни на секунду!»
«Господи! Ну почему же ты опять ниспосылаешь мне такой трудный выбор!!!» — возопил кто-то внутри меня. Да, с одной стороны, вот она Ольгина Дверь, я чувствую её пульсирующее тепло, и именно этого тепла мне и не хватало всю жизнь, да и Микки-Маус, уткнувший мне в задницу свой хохломской обрез, хотя бы уже из-за одного этого в данный момент не вызывает у меня особой симпатии, но… но… но… это вечное сатанинское «но»!.. но… но… Но что же я могу с собой сделать, Господи, если я именно что жопой чувствую, что опять должен, просто обязан выбрать то, что так мало подходит мне и совершенно не отвечает самым главным моим мечтам и желаниям!..
Ольга продолжала всё так же неотрывно смотреть мне в глаза, едва заметно улыбаясь правой частью своего прекрасного личика, точнее правым уголком своего манящего рта.
— Оля… — начал было я говорить, но слова будто застряли у меня в горле. Так бывало на наших с ней давних уроках, когда я толком не умел ещё говорить. Нет, не в том, разумеется, смысле, в каком мы разговариваем на кухне или судачим о бытовых пустяках. Нет, я о другом. Она, прекрасная умница, задавала мне какой-то простой вопрос; просила, например, сформулировать коротко, ну, к примеру, эстетический идеал Автора, каким он предстаёт в том или ином стихотворении. Ну хотя бы вот:
Мне любить до могилы Творцом суждено,Но по воле того же Творца,Всё, что любит меня, то погибнуть должноИли так же страдать до конца…
Она спрашивала меня и, доброжелательно улыбаясь, ждала долгими минутами, когда же наконец я перестану стесняться себя самого и пойму, что да, действительно, на самом деле, именно так, конечно же конь именно РОЗОВЫЙ!..
Теперь, спустя четверть века всё это повторяется вновь: подворотня, лукавая Ольга, моя рука у неё под юбкой, обрез Микки-Мауса, упирающийся в мой анус и… необходимость держать ответ…
— Максим, друг мой, ты вовсе не должен идти против собственной совести и делать выбор, о котором будешь потом жалеть… — пришла на помощь мне мой Учитель, видимо, оставив надежду на то, что её косноязычный Ученик заговорит первым, — Этот выбор делаешь именно ты. И никто не сделает его за тебя. И главное, о чём должен ты сейчас помнить, это то, что никто и ничто не принуждает тебя клеветать на себя, идти против своей совести или действовать вопреки собственным интересам. Это самое главное, о чём должен ты сейчас помнить… — Ольга снова улыбнулась, необыкновенно ласково и по-доброму.
Если бы такой вот улыбкой хоть раз в жизни меня одарила бы моя сложная мать, я бы, наверное, немедленно умер от счастья.
— Но… — продолжала она, улыбаясь, — я люблю тебя, мой друг, и хочу быть честной с тобой до конца. Если ты сейчас выберешь не меня, а Микки, ты никогда не узнаешь, почему он — мой должник…
Я резко оторвал руку от её вульвы. Одновременно с этим Микки-Маус убрал обрез от моего ануса. Он сделал это столь резко, что в первую тысячную долю секунды мне даже показалось, что он, напротив, всё-таки выстрелил мне в самую жопу Души, но… уже через миг мы снова сидели с ним на деревянной скамейке близ Церкви Большого Вознесения…
Я молчал. Он тоже молчал. Я не улыбался. Он тоже делал вид, что вообще смотрит в другую сторону; что вообще он не Микки-Маус, а случайный сосед по скамейке.
