Макс Гурин - Повесть о Микки-Маусе
Так возникла та Школа. Возникла, в сущности, потому, что началась, называя вещи своими именами Культурная Война. И хорошим людям пришлось всё бросить и тупо пойти на фронт… вместо того, чтобы стать известными писателями, известными режиссёрами, художниками и так далее. И вместо нас всерьёз известными режиссёрами художниками и писателями как раз и стали представители тупорылого быдла. Вы и сами, Ольга Велимировна, всё это хорошо знаете, да и все мы, люди культурные, это знаем… Так что я не понимаю, к чему тут миндальничать и сыпать эвфемизмами, а просто говорю как есть, как все мы и чувствуем: наше место заняло тупое бездарное быдло. Впрочем, я отвлёкся…
Так вот. Так уж получилось, что, видать, в Пед(е) учился я неспроста; Бог это как бы запомнил, и в конце концов оказался я в школе. Сначала как преподаватель рок-ансамбля, а потом уж и вскрылось, что по образованию я — учитель словесности; как Стинг, если не ошибаюсь. Я учил дошкольников читать (и, надо сказать, всех, кого учил, научил), преподавал в начальных классах русский язык, но вот литературу и относительно старшим я долгое время преподавать опасался.
Наш директор — он же в душе, как и я, великий русский писатель — как-то предложил мне было ещё в самом начале моей карьеры учителя вести у подростков курс современной литературы, но при первом же предварительном разговоре в курилке выяснилось, что он имеет в виду скорее Хэмингуэя и Селлинджера, чем Паланика, Бегбедера, Буковски и уж, конечно, не Лимонова и Сорокина. Он тоже, будучи человеком прозорливым и деликатным, понял, что я вижу предмет как-то иначе, чем он, и искренне разулыбавшись друг другу, мы эту тему тогда замяли.
Я был этому рад, потому что действительно не понимал тогда, как преподавать литературу, да ещё и современную, да ещё и без упоминания своего собственного литературного имени:). Уж лучше, думал я, не хватая звёзд с неба, тихо преподавать себе русский, избегая излишне острых углов, а свободное время, благо у учителей его сравнительно много, посвящать труду писательскому, труду родительскому и своим вечным «Новым Праздникам». И посвящал я это своё условно свободное время всему этому столь рационально и вдумчиво, что в конце концов «Новые Праздники» стали крутить по радио, а меня позвали работать аранжировщиком в довольно известную студию звукозаписи. И на этом фоне школка, конечно, быстро померкла…
Потом прошло ещё несколько лет. По ряду причин мне в этой довольно известной студии многое надоело, равно как и вечно новые «Новые Праздники», и я ушёл отовсюду, где-то на пару лет превратившись в домохозяйку и занимаясь вялотекущим написанием философских трактатов в процессе ожидания своего ребёнка со всевозможных учебных занятий. И поэтому, когда меня совершенно неожиданно позвали в ту же школку преподавать литературу тем самым девицам, которым я же когда-то в начальной школе преподавал русский, я, опять же постмодернистского прикола ради, но вместе с тем вполне радостно, согласился.
За это время, которое для меня за всеми моими взрослыми делами пролетело совершенно незаметно, некогда маленькие-маленькие девчонки, в свою очередь, изменились довольно сильно, успев превратиться в девочек-подростков с хорошо просматривающимися так называемыми вторичными половыми признаками. Но это-то, как вы, мой цветок, мой друг, понимаете, как раз сущая ерунда. Главное, что в отличие от меня, которому и в начале наших отношений было за тридцать, они совершенно изменились внутренне, став попросту без пяти минут взрослыми людьми. И пришла, таким образом, к ним счастливая пора овладеть бесценным культурным наследием предков; в нашем с ними случае, на материале классической русской литературы. Да, я, что называется, решился, презрел свой былой страх и взялся за дело…
Первое произведение, которое мы начали разбирать, выбирал не я. Его и так задали им прочитать перед первым уроком, который должен был у них вести я, и была это «Пиковая дама» Пушкина. Девушка, которая вела у них литературу до меня, скорее всего остановила свой выбор на этом произведении из-за некоей присутствующей там заодно романтической линии, полагая, что данный материал, упавший на благодатную почву девичьего пубертата, хоть как-то осядет в их неокрепших душах; хотя бы благодаря этому, но… я, как вы, мой цветок, понимаете, решил сделать акцент на другом; на том, что я вынес из этого произведения сам, перечитав его накануне урока и находясь при этом в том самом возрасте, в каком его автор покинул наш уродливый мир.
Это было забавное совпадение, увязав каковое с ещё одним — большинство девиц были 1999-го года рождения, то есть ровно на 200 лет младше Пушкина — мне в какой-то момент удалось весьма удачно разрядить обстановку и ненадолго перейти на личности, что, как вы знаете, всегда помогает далее в обсуждении уже непосредственной темы урока. В нашем маленьком классе — да-да, их было, когда никто из них не болел, пятеро; примерно столько же, сколько и в нашей с вами литературной студии — было две девочки искренне увлечённых психологией и философией, но ещё не отдающих себе в этом отчёта. Я знал об этом…
Короче говоря, суть нашей, внешне якобы общей концепции, к которой мы пришли в процессе беседы, сводилась к тому, что Герман сошёл с ума потому, что изменил самому себе. Это, в свою очередь, «мы» вывели из фразы, которую он произносит в самом начале: «Расчёт, умеренность и трудолюбие: вот мои три верные карты, вот что утроит, усемерит мой капитал и доставит мне покой и независимость!» и, собственно, тех самых трёх карт, которые он открывает сам себе внутри своей же начинающей терять разум головы: тройка, семёрка, туз. Ну-у… тут, короче, понятно, что в «туза» оформляется то состояние, которое кажется ему идеальным в начале его пути к безумию и выражается в той начальной фразе словами «покой и независимость»; ну-у, то есть Единица, Алеф, Солнце и так далее. Но об этом мы уже, понятно, не говорили. Никакой прямой эзотерики на уроке — это был для меня чёткий внутренний принцип! Косвенно — пожалуйста! Косвенно и так всё эзотерично, умей лишь увидеть, врубиться, почувствовать. И короче, у нас пошло-поехало. То есть можно сказать, что у меня в голове всё поехало, по пути уже к моему собственному безумию…
Ночами я качал с торрентов старые, ещё советского периода, экранизации различных частей «Героя нашего времени» Лермонтова. Поведение Печорина, особенно в рамках, я извиняюсь:), княжны Мэри, вызвало настоящее живое негодование моих девиц. Как, мол, так можно, спрашивали их юные сердца — а я им в ответ зачитывал тот знаменитый монолог, ну-у, вы помните «…я чувствовал себя выше их — меня ставили ниже…», ну и так далее…
Поскольку наш директор (такой же велруспис, как и я, но на двадцать лет старше) был прав — девицы действительно представляли собой как будто совершенно иную цивилизацию, базирующуюся совершенно на иных представлениях о реальности, обходящихся без письменной культуры вообще, равно как и без истории, без географии и прочего, но… с достаточно живыми при этом умами — объём того, о чём я чувствовал необходимость им рассказать, превышал мыслимые пределы. Кроме прочего, я испытывал некое чувство вины перед ними, ибо помнил, какими трогательными существами были они в первом классе, когда я вёл у них русский и чтение, а потом меня позвало главное в моей жизни — музыка — и я оставил их, уйдя работать совсем за другие деньги аранжировщиком, а они, оставленные мной, превратились в то, во что превратились, потому что всерьёз никому до них не было дела: одни были старшими в многодетных семьях, у других — родители были всегда слишком заняты собственным самосовершенствованием — словом, тут всё понятно. И я реально увлёкся всем этим.
Я рассказал им, что так уж вышло, что в России не сложилось своей философской школы, в отличие, например, от Германии и Франции. В России и литературы как таковой долгое время не существовало, не считая древнерусской духовной прозы, неизменно начинавшейся с обширного и комплексного самоуничижения автора. Поэтому когда Россия всё-таки наконец решила для себя, что она всё же скорее Европа, чем Азия, несчастной литературе пришлось отдуваться за всё сразу: и за сюжетно-беллетристическую хуету и за философию.
Мы обсуждали «Сильфиду» Одоевского, его же «Импровизатора», сравнивая последнего, конечно же, с «Египетскими ночами»; «Записки сумасшедшего» Гоголя и конечно «Красный цветок» Гаршина; «Иуду Искариота» Андреева, хотя, конечно, тут быстро стало ясно, что им пока по силам больше «Мастер и Маргарита».
Мне просто хотелось, чтобы они поняли несколько важных вещей, которые можно свести и к одной: не верь глазам своим; по крайней мере пока уму и сердцу их только кажется, что они что-то знают. Что есть реальность? А что не есть реальность? Никогда и нигде нельзя поставить точку. Нельзя поставить печать как в магазине и выдать на какое-либо произведение гарантийный талон! И «Сон смешного человека» — да, конечно! Обязательно! И «Гранатовый браслет» туда же, в то же девичье лукошко!:) И, конечно, Желтков, лично на мой теперешний взгляд, неправ — любишь по-настоящему, так отлезь, гнида:), и не еби замужней женщине мозг! — но дело ведь вообще совершенно не в этом! Не в этом. Не в этом. И ни в чём вообще…
