Бенджамин Саэнс - Я пел прошлой ночью для монстра

Монстр будет жить вечно.

Проснувшись сегодня утром, я нашел на своем столе записку:

Зак,

Ты сказал мне, что воспоминания — это тот же монстр. Я думаю, ты неправ. Я думаю, монстр — забытье. Хотел тебе это сказать.

Люблю тебя,

Рафаэль.

Я сидел, уставившись на записку. Потом уставился на слово «люблю». Я все пытался вспомнить, говорил ли мне кто-нибудь когда-нибудь это слово, и не мог. Это потому что у меня амнезия или потому что никто и никогда мне этого не говорил? Может быть, чтобы тебя любили, на твоем сердце должно быть написано что-то очень хорошее? Может быть, во мне нет ничего хорошего? Может быть, нет и монстра? Может быть, я сам — монстр. Может быть, именно это написал на моем сердце Бог? Монстр. Мы с Богом никогда не будем друзьями. Никогда.

Я принял душ. Мне казалось, что все происходит как при замедленной съемке. В курительной яме мне приветливо помахали руками: «Доброе утро, Зак».

Да уж. Доброе.

Куря сигарету, я так и ждал, что вот-вот появится Шарки.

Но он уехал.

Я вспомнил о песне, которую написал, упившись со своими друзьями. Что это со мной было? С чего мне вдруг захотелось написать песню? Я же даже не умею петь. Да и не думаю, что внутри меня есть какие-то песни. Но что-то же должно быть внутри меня, помимо ночных кошмаров?

Глава 10

Когда Рафаэль перестал петь

С уходом Шарки в кабинке номер девять стало совсем тихо. Как и в курительной яме. Шарки всегда и везде заполнял собой пространство. Наверное, мне это нравилось в нем. Теперь в мире, в котором я жил, стало лишь больше пустоты. Через два дня после его ухода я лежал в постели, думая о приснившемся мне сне. Все что я помнил — лицо брата. Должно быть, он снился мне. Не знаю зачем, но я произнес его имя вслух.

Воздух может удержать много чего, но не имя моего брата.

Сев в постели, я внимательно оглядел знакомую комнату. Рафаэль повесил на стену одну из картин Шарки — на ней мальчик, охваченный огнем, играет на фортепиано. Рафаэль сказал Шарки, что это прекрасная картина. «Представь, какой должен быть молодой человек, способный нарисовать такую красоту». Не думаю, что Шарки понял, что тот хотел ему сказать.

Я подошел к столу Рафаэля и взглянул на картину, которую он рисовал. Это был автопортрет, выполненный в разных оттенках синего. Рафаэль на картине был немного растрепан и плакал. Я не видел картины печальней этой, и долгое время стоял, всматриваясь в нее. Наверное, я искал там все то, что так печалит Рафаэля. Но в мире слишком много вещей, способных нас опечалить. Так много, что список из них был бы бесконечным — таким же, как эта зима, кажется, длящаяся уже целую вечность.

Затем мой взгляд упал на дневник Рафаэля. Он опять призывно лежал на столе. Я видел, как Рафаэль писал что-то в нем прошлым вечером. Он всегда в него что-то записывает, даже если это всего лишь несколько строк.

Дневник сам собой оказался в моих дрожащих руках, будто я так и нашел его — не на столе, а в своих ладонях. На обложке Рафаэль написал: «И вот, извольте, я — пуп всего прекрасного! Пишу эти стихи!» Это цитата из какой-то поэмы[8], Рафаэль читал ее мне. Он и имя поэта мне называл, но я забыл. Рафаэль смеялся, читая эту поэму. «Он ироничен и искренен одновременно», — сказал он тогда про поэта. Рафаэль легко бы сошелся с мистером Гарсией. Они бы прекрасно поняли друг друга.

В Рафаэле живет так много слов. Порой ему, наверное, необходимо опустошить себя немного, избавившись от них. Сначала я хотел просто смотреть на его слова, ну, понимаете, так, словно они — картины на стене музея. Я не собирался их читать, но, конечно же, не удержался. Я знал, что читать чужой дневник — нехорошо. Мое сердце колотилось как ненормальное, но я не мог, просто не мог устоять. Я перевернул страницы до последней записи:

«Я только что закончил рисовать свой автопортрет. Я даже не знал, что хочу нарисовать себя, так просто случилось. Адам верит в то, что все случается не без причины. Может быть, он и прав. Проблема в том, что большинство из нас слишком ленится или боится задуматься обо всех тех причинах, которые приводят к тому, что что-то «случается». Не знаю, о чем я думал, начиная рисовать, когда вдруг осознал, что рисую лицо, и это лицо — мое. Может быть, в пятьдесят три года настало время нарисовать и себя. Мне не пришлось даже смотреться в зеркало. Сейчас, когда эта мысль пришла мне на ум, я понимаю, что никогда не любил смотреться в зеркало. Иногда невыносимо больно смотреть на себя, видеть, каким ты стал. Смотреть на «меня». Видеть, каким «я» стал.

Я сел и попытался нарисовать себя по памяти, попытался вспомнить, каким я был и как выглядел. Странно, но руки и пальцы помнили это. Они взяли кисточку и краски, и вот уже мое лицо проявляется на белом листе акварельной бумаги.

Может быть, я пытался придумать себя заново или воссоздать. Может быть, я рисовал лишь еще один выдуманный персонаж — уж в этом-то я преуспел.

Вот что я себе сейчас говорю: «Это ты. Это ты — Рафаэль».

Я пытаюсь рассказать себе о себе. Я где-то потерял себя самого, и это очень печально. Потерять себя — печально и больно. Чертовски печально и чертовски больно. Это не то же самое, что потерять ключи от дома. Не то же самое, что потерять дорогие солнечные очки или единственный экземпляр самого потрясающего сценария, написанного тобой.

В последнее время я часто говорю сам с собой, и меня это не беспокоит. Я будто пытаюсь убедить самого себя в том, что существую. Пытаюсь услышать самого себя.

Пора мне уже услышать, наконец, свой собственный голос.

Иногда я вдруг начинаю смеяться.

Иногда вдруг начинаю плакать.

На вечерней встрече в пятницу я, сидя в глубине комнаты, заплакал. Я даже не стал задумываться о том, что вызвало у меня слезы. Я просто дал себе поплакать. Что здорово, так это то, что в комнате полной алкоголиков, никто не обратил на это внимания — тут никто не сдерживает эмоций. Слез тоже не сдерживают.

Так что моим первым автопортретом вышел плачущий я. Может, это и неплохое начало».

Мне хотелось сидеть и пить, глядя на картину Рафаэля. Вот что мне на самом деле хотелось. Я виновато огляделся — так делают люди, собирающиеся что-то украсть, и положил дневник на стол. Нужно перестать это делать. Нужно перестать.

Я начинаю понимать, что Адам подразумевает под зависимым поведением.

Я по-быстрому принял душ, обдумывая мысль, что тоже пытаюсь убедить себя в своем собственном существовании. Возможно ли это? Я не знаю, как это сделать. Может и Рафаэль этого не знает. Он сейчас как никогда печален. Я начинаю сомневаться, что ему становится лучше. Но он хотя бы пытается уцепиться за то, что у него осталось. Может, у него и получится, потому что он мастерски владеет словом. Он зарабатывает себе этим на жизнь. Слова — его инструмент. Мистер Гарсия говорил мне, что я тоже хорошо владею словом, вот только я ощущаю себя каким-то косноязычным и не умеющим внятно выражать свои мысли, а чтение дневника Рафаэля лишь усугубляет это ощущение.

К тому же слова не исцеляют нас. Что хорошего в словах Рафаэля? Что хорошего в словах Адама? Что хорошего вообще в чьих-либо словах? У меня все не выходят из головы слова Джоди: «Никто из нас не придет в норму». Может быть, Шарки потерял веру в слова? И разве можно его в этом винить?

По дороге в курительную яму я проходил мимо лабиринта и увидел, как в него направляется Рафаэль. Он шел медленно и размеренно. О чем, интересно, он думал? Я некоторое время наблюдал за ним, спрятавшись за деревьями. Наверное, мне не хотелось, чтобы кто-нибудь увидел, что я за ним слежу. Глупо. Чего я спрятался? От кого я спрятался? Иногда я сам себе противен.

Краем глаза я заметил, что ко мне идет Адам, и попытался вести себя как ни в чем не бывало — помахал ему рукой.

Он помахал мне в ответ.

— Сегодня утром прибыл новый парень, — сказал он, остановившись рядом со мной. — Так что у вас с Рафаэлем появится сосед.

— Ну здорово, — ответил я. Должно быть, Адаму что-то не понравилось в моем голосе, потому что он не продолжил путь, а спросил:

— Не скажешь, что означает это «ну здорово»?

Я передернул плечами.

— У тебя сегодня плохой день?

— Мне не нужен новый сосед. Вот и все.

— И куда же ты предлагаешь нам его поселить?

— Мне пофиг куда.

— В чем дело, Зак?

Как же он любит задавать этот вопрос. Терпеть не могу всю эту уйму вмещающихся в него вопросов.

— Это неправильно, — ответил я.

— Что неправильно?

— Что, если Шарки вернется?