Виктор Окунев - Записки лимитчика
Например, новый вызов в милицию. На этот раз без повестки — был телефонный звонок. В смотрительском помещении, по распоряжению Ивана Воиновича, полы с некоторых пор мыла Луизка ласковая. Меня не ставила в известность, просила о совмещении — он вдруг разрешил. Следовал какой-то своей логике, как и в случае со мной? Татьяна Павловна Меримерина, бывшая свидетельницей такого решения Ивана Воиновича, рассказывала:
— У него, я себе не поверила, было женское выражение на лице...
И сама удивилась тому, что сказала.
— Нежное, что ли?
Отшучивалась: нашли кого подозревать в нежности!..
Как бы то ни было, вручили Луизке второй ключ. И это сделал я сам. Она не сморгнула. Говорил с ней мало: уточнял что-то, она улыбалась.
Занималась мытьем по вечерам, в мое отсутствие, — и мыла нечисто, кое-как. Да и не каждый вечер — действовал собственно соснинский график уборки. Так прошло несколько недель. И вот, как выяснялось постепенно, новый вызов в милицию связывался именно с полами и Луизкой.
«Это какое-то наваждение, чертовщина», — думал я, попеременно глядя то на одного, следователя, за столом напротив, то на другого, бывшего все время где-то сбоку; допрашивали меня сразу двое, оба молодые, в форме. Напомнило допрос, учиненный мне Юркой и лопуховским зятем. Ситуация была самая нереальная, точно я находился во сне.
— Значит, лично вы дали Маклаковой ключ?
— Я дал. Как же иначе вымыть пол?
Снова, как и в первое посещение этого заведения забывался — меня одергивали:
— Вопросы задаем только мы. Ваше дело отвечать...
В голове вертелись: Луизка, ключ, полы. Я словно куда-то падал. И ничего не понимал.
Эти ребята решили не давать мне передышки; допрос незаметно убыстрился. Они работали жестко, уверенно, своими вопросами-тычками загоняя меня в тот, лишь им видимый, угол...
— В каких отношениях вы были с Маклаковой?
— В обычных рабочих.
— Были случаи, когда вы оставались по вечерам на работе, в смотрительском помещении?
— Иногда.
— Это было вызвано необходимостью?
— В общем, да. Требовали срочно составить...
Что именно составить — не дослушивали. Шел перекрестный допрос. В другой жизни, помню, кто-то говорил о перекрестных ритмах рэг-тайма, о джазе. «Джаз... — думал я. — Свобода идти куда хочешь...»
— Так. Теперь ответьте: почему, с какой целью вы приехали в Москву?
И ответить было трудно. Как трудно бывает объяснить: что же такое любовь. «Москва — это моя жизнь, — хотелось сказать им. — Дайте жить!»
Я понимал: они пытались добраться до главного во мне, до сердцевины; но в чем меня подозревают — я не знал. Вопросы-тычки постепенно приобретали все более угрожающий характер, слова, пожалуй, били теперь наотмашь:
— Вас, Невструев, уже вызывали по делу о пропаже туфель, не так ли? И вот снова... Не слишком ли много вызовов, как вы считаете?
— Но я ни в чем не виноват!
— Все так говорят.
Следователи сказали это в один голос и поглядели друг на друга вопросительно. Что-то решалось в эту минуту.
— Тринадцатого вечером вы где были? — спросил наконец тот, основной, как я считал, допрашивавший — сидевший за столом дымчатый блондин. У него еще поблескивали золотые зубы.
«Где я был?» — повторил про себя. Везде. Ездил, бродил. Поздно вечером на совершенно пустом старом Арбате, на подступах к театру Вахтангова, под фонарем на его вынесенном вперед фасаде, — там, где опоздавшие на спектакль бежали, должно быть, сломя голову, — нашел десятирублевую бумажку... Словно она меня дожидалась тут — из тех времен! — времен Бауманской площади. Кинулся на новый Арбат, точно в другое время, успел поужинать в «Ивушке».
— Так где же? — спрашивал другой, лицо не запомнилось, что-то типично московское было в нем, — вспомнил! — у него еще были красивые глаза.
— Смотрел «Знамена самураев» в повторном на Герцена, — неожиданно для самого себя соврал я.
«Да, жалок тот, в ком совесть нечиста!» — процитировал классика посторонний мне — внутренний голос. Но я все еще не догадывался о моей вине, которая — хочешь, не хочешь — была моей, — никуда мне от нее не деться. Уверенность следователей мало-помалу делала из меня раба обстоятельств. Спина моя уже чувствовала угол, лопатки — тесноту мертвых, сошедшихся в одно стен.
— В тот вечер, тринадцатого, вас видели в смотрительском помещении — вместе с Маклаковой и несколькими солдатами. Их она привела с вокзала... И происходило распитие спиртных напитков. И еще кое-что!.. Оргия!.. — сладострастно крикнул дымчатый. — Как вы это объясните?
Оба смотрели на меня во все глаза. Вот оно! Содомское безумие, свальный грех... Луизка, ненасытность ее взгляда. И солдаты, всегда на переломе — солдатское!
— Никак не объясню. Меня там не было. Кто мог меня видеть? Когда — не было!..
Я защищался с равнодушием, равным отчаянию... Солдаты почему-то должны были меня погубить.
Вопреки следовательскому правилу, нехотя вырывалось признание:
— Видела вас в окно — вместе с солдатами и уборщицей — общественница-пенсионерка. Как ее фамилия? Не имеет значения. Опознала именно вас! Мы ей верим.
Представил себе: подглядывает сквозь снег всей зимы, черные ветви перед окном — кто она? — Жукова, председательница товарищеского суда? Председательница не знаю чего, — товарищества стукачей.
— Спросите Маклакову. Что это, в самом деле! Как можно увидеть того, кого нет?
Луизку — то есть мое восклицание о ней — почему-то игнорировали, точно не слышали. Били в одну точку.
— Вам дали лимитную прописку недавно. Но о вас складывается в районе плохое мнение. Мы сделаем так, что вас уберут из Москвы... Таких из Москвы надо провожать куда подальше!
Я огрызался как мог. Какие у них холодные глаза! Крикнул последнее, когда загнали:
— Обвинение в оргии считаю незаконным! И если со мной так поступают, то и я смогу поступить... Не думайте, что у меня защиты нет!
Защита лимитчика.
Лихорадочно говорил о каких-то мифических газетчиках, будто бы знакомых, которые не дадут свершиться несправедливости: разберутся и напишут. Не было никаких газетчиков! Хотя убежденность в тот момент была. Она и удивила, заставила их изменить тон. Или просто устали? Но что-то подсказало мне: на этот раз ты попал в точку. Может быть, болевую. Они как-то странно переглянулись.
Потом я сидел у стены — там, где стояли сцепленные в ряд пять стульев. «Почему их пять, а не шесть?» — тупо думал я.
Допросители мои выходили, входили поспешно после некоторого отсутствия, исчезали надолго — я все сидел. В какой-то момент, когда остался один, решил просто встать и уйти. Но надобно было зачем-то продолжать сидеть.
Тот, что с красивыми глазами, — он был и повыше своего напарника, — вошел в очередной раз. И, кидая папки — из сейфа на стол, — начал, смеясь, рассказывать:
— Как мы на них вчера наскочили, а!.. Взяли всех тепленькими, никто и не трепыхнулся.
Я слышал и не понимал: Зацепский вал... отселенный дом... застигнутые врасплох...
— Девки совсем молоденькие! Парни постарше — домодедовские.
И — оргия! — он упомянул оргию, поглядев при этом мельком на меня. Прояснялось.
— Ну и как? — заинтересованно спросил дымчатый блондин.
— А! Откатали их всех!.. Всю шоблу!.. — и добавил грязное ругательство. — Лихо откатали...
Красивоглазый непроизвольно сделал рукой такое движение, словно качнул детскую качалку. Я догадался: «откатали» — это значило: взяли у всех отпечатки пальцев. И снова, теперь уже оба, глянули на меня.
Действовал сомнительный для других, но несомненный для меня, принцип парности. Пара допросителей у Лопуховой, два следователя теперь... Даже два вызова в милицию! «Все несчастья ходят парой», — далеко, за тридевять земель, сказал в этот момент голос моей матери. Мама!
...И вот они прошли в новом времени, оба в серых костюмах, не оглядываясь. Жаркий августовский день подходил к концу. Был час пик, машины двигались одним слитным стадом; и в этой части Пятницкой, торговой и особенно бойкой, и так-то невозможно протолкнуться, а тут — словно все посходили с ума. Жили одной минутой! Одной-единственной — дышали бойкие, веселой окраски старинные дома, в которых чего только нет! И даже кресты над куполами, золотые — над всем беспамятством дня, в непостижной синеве. Василий Блаженный — там, в проеме Балчуга, в дыре, — его видно лишь с нескольких точек Пятницкой; но и он! и он!.. И Василий Блаженный, казалось, сходил с ума, владел минутой, жил!
Один из серых, пониже и покрепче, был с круглой белесой лысинкой; другой, повыше — с волосами темноватыми и впроседь, отчего голова у него отливала голубым. Они ли это, давние следователи? Прошли под арку того самого здания. Напротив него еще домик, где жил когда-то молодой Лев Толстой. И где на окнах — желтые занавески. Объявление, прилепленное изнутри, сообщало:
«Требуется организатор экскурсий. Оклад 110 рублей. Пенсия не сохраняется».
