Виктор Окунев - Записки лимитчика
Он и возле нас с Геннадием Николаевичем второй день привычно вертится. Вытягивает тонкую юношескую шею, щупает глазами вскрытый грунт, беспокоится: кабель где?
Кабы знать!
— Семьдесят сантиметров у вас уже, мужики, семьдесят, — его бормоток. — Где-то здесь он! А может, и не здесь...
А известно одно. Проложенный с год назад электрокабель в шесть киловольт исчез из казенных схемок, не пометился никак и нигде. Исчез и исчез, никто теперь не может объяснить, каким образом... Но и неотмеченный, он пересекает нитку телефонного кабеля, которую мы ведем.
«Отмечали, — кричат казенные люди, — схемы метили, как же!» И еще: «Не может быть!» Оказывается, может.
Надзор ответственный явился — вот эта молодая женщина в спортивной куртке дутой, объемной, доедающая рыночный беляш. И сразу в крик.
— Да, наша вина! — кричит во множественном числе, не обтерши рта. А что сама виновата, зачем не отметила новый кабель, никак не выговорит. — Наша... наша... что теперь делать? У всех есть ошибки, никто не застрахован!
Подошли заинтересовавшиеся криками люди из двухэтажного, силикатного кирпича здания, что расположилось в глубине ограды торцом ко всему миру. Сразу за овощными ларями и павильонами Центрального рынка поместилось оно, и важная, мрамор с золотом, доска у дверей извещает: районные электрические сети. Подошли люди из сетей, переглядываются.
Как-то так получилось, что я лом взял, а Геннадий Николаевич лопату. Помешкал он.
— Осторожней ломом, нельзя ли совсем без лома? — дутая к нам. — Кабель же!
Городской грунт трудный, как его без лома возьмешь? Будешь, как говаривают старые люди, до морковкина заговенья скрести...
Мастер Андрюша, видим, понимает наше положение; но и дутую надо ублажить.
— Попробуйте без лома, мужики, а? А?
— Как же без лома? Да мы уж пробовали — зубами... Где хоть кабель-то, кто скажет?
— Здесь должен быть, — смущенный ответ, — траншея его пересекает.
Копаем в одном месте, я все ломом бухаю, углубились и на семьдесят, и на девяносто сантиметров, копаем в другом. Уже спину тянет, руки набрякли. Так мы два дня, озаботясь, не хуже кротов возились; отрыли даже чужой телефонный кабель... А электрокабеля все нет! На нас уж махнули рукой, и мы на всех махнули — копаем себе траншею на полную глубину. Ни женщины той рядом, ни мастера Андрюши...
Я взялся за отбойный молоток (снова Геннадий Николаевич промешкал): стали нам попадаться большие куски замоноличенного бетона, а их так не возьмешь! Въевшись глазами в подножный прах, раздумался: сколько же земли за жизнь перерыто!
...Лет семь, наверное, мне было. Копали каждую весну выделенные нам полевые сотки — под картошку. Сначала с матерью одни, а потом и с отцом, когда вернулся после войны с Японией. Словно вчера это было!
Вот надавливаю с усилием на плечо лопаты — она зыбко погружается, выворачиваю отвал, если сырой, то уж тяжкий, тяжкий, — разбиваю ком. Извивается червяк, есть в нем что-то старческое и, в то же время, молодое, упругое; блеснула черным панцирем улитка; звякнул цветной камушек, — все готово со мной заговорить. И сам мысленно говорю со всяким... Еще в восьмом классе на каникулах прибежал Жэка Покровский, забыли про мяч с подклеенной камерой, нанялись к какому-то прохиндею прорабу, дал он кирки, пару криво насаженных лопат, сразу сбили руки до крови, вырыли, заплатил жалкие копейки, обещал рубли. Шли обманутые, солнце палило по-черному, злые слезы кипели, — чудаки!.. В Свердловской области зимой в сосновом лесу рвали мертвый грунт клиньями, намахавшись кувалдами, сбрасывали мокрые гимнастерки, отогревали кострами; потом разгребали кострище — под ним глина была как створоженная, молочно парила, дышала сытно и пресно. Черные пермские боги, глядящие из ельников, последнее лето перед демобилизацией, аккордная земляная работа — сколько ее было! И после. В Карелии на строительстве в первый раз послали вдвоем с Композитором рыть могилу для попавшей под поезд рабочей. Местная была, многодетная. Песчаная возвышенность среди пространных болот, подволоченных низин, — какой песок чистый, белый, царственный! — он осыпа́лся: стенки плохо держали, получилась яма с подкопом... На поминках сидели: вдовец с кучей детей мал мала меньше, работавшие с покойной отделочники, мы с Композитором. Откуда у него было это прозвище? О музыке, одному ему слышимой, начинал говорить он иногда, о музыке, равной музыке сфер...
Утром, в самую рань, когда шел на троллейбусную остановку, видел: пожилая, жалкая от заброшенности, нелюбви женщина несет афишу — в ней косо падающими буквами написано: «Закон любви». Вернее, она тащила афишу волоком, вела ее, поставив на ребро, скребла низом по асфальту. Вот женщина и «Закон любви» пересекают дорогу, не обращая внимания на приближающийся желтый автобус...
Говорят походя о законе подлости, но кто скажет вразумительно о законе любви? Что в нем, в этом законе? И о ком это пелось, поется: земля его любила?
Как сухо и грозно щелкнуло у меня под ногами, как зачастили длинные выскакивающие искры, какая пугающая стрельба поднялась в траншее!.. За несколько секунд перед этим внезапная боль в сердце, так что я принужден был замереть с отбойным молотком на весу. Предчувствие, опережающее предчувствие поразило, так я сейчас считаю. И спасло оно.
Сказал о сердце Геннадию Николаевичу, еще не ведая... Он чуть скривил лицо — недоумевающе. И тут же оно разгладилось: ему-то что? Добротное ратиновое пальто, беретка среднеевропейская, взгляд никакой. И потом только я еле ткнул пикой молотка в тот, как показалось мне, обломок бетонной плиты под ногами — в уже раздолбленное крошево. Ткнул и тут же вымотнул мой железный снаряд вверх и в сторону, вылетел сам — не знаю как!
Кабель — вот он! И кабель этот пробит!
Шесть киловольт — верная смерть, миновала чудом. Миновала вызвавшего ее, испуганного и не знающего, куда девать кривую усмешку заледенелую, руки, ноги... Вина соединилась с радостью (жив!), ошеломление со стыдом, — раздвоившимся сознанием я видел себя со стороны. О н а пока не уходила, скалила зубы, все было полно ее присутствием; но уже не в упор глядела — человек пятился, отступал от невысокой земляной насыпи, оглядывался по сторонам... Он сердцем теперь знал: с ней быть — невозможно...
Тогда и промелькнул опять Марик — я увидел его боковым зрением: гений Центрального рынка, давным-давно посерьезневший, никакой лошадиной улыбки. Как будто знал, к о г д а мелькнуть!
«А ты знаешь, какой дрянью накормили меня в институте?» — его слова кому-то — когда-то, в золотой пыли... На пороге взрослой жизни. Где ты, жизнь? Где ты, пыль золотая?
...— Протрубачила зря да денег сколько в них впучила! — догонял летевшего Марика несомненно базарный голос. А уж он, отмахнувшись, мелькал среди дощатых уличных, с горбатыми навесами рядов, где скопилась вся шелуха дня, весь его интерес, и на прилавках сыпучие горы прожаренных черных и вовсе не жаренных серых крупных семечек с вечным над ними вопросом: «Почем семя?», с тьмою голубей и воробьев под ногами, то и дело взлетавших, отчего их крылья, легко просвеченные солнцем, поднимали солнечный ветер. И сухомесовская картошка в мешках и ведрах, и завал арбузов со скульптурно спокойными молодыми узбеками среди завала, и россыпь привозных яблок, спорящих с местными ползучими сортами, и невесть откуда прилетевший в ободранных чемоданах виноград.
В тот же час злополучный электрокабель был отключен, им занялись дежурные ремонтники и удивлялись, как это никто не пострадал; и опять подходили любопытные из электрических сетей и тоже удивлялись. Появилась и дутая дама, восклицавшая уверенно: «Я так и знала! Чего еще ждать от них... от этих. Кадровые строители кабель никогда не пробьют».
— Где их взять, кадровых-то? — пробормотал удрученный мастер Андрюша. Тут же он уехал — начальство вызывало, авария получила огласку.
— Ох, надерут Андрюше, надеру-ут!.. — чему-то радуясь, кричал Кузя, только вчера шептавший заводским, что у них с мастером «все хоккей»... И о своем участии в промотании Андрюшей доброй половины получки. Нечистое, сильно угреватое лицо купалось в бессмысленном довольстве.
И еще было замечено всеми: ожил Бесфамильный. Даже помолодел, размотал вафельное на шее полотенце.
А для себя вот что вырешилось: жизнь тебе подарил случай, и надо начинать жить. Я говорю всем встречным:
— Надо начинать жить!..
1985
