Валерий Бочков - Харон
– Ничего. Сказали, что она сдала меня в приют. И все.
Анна рассеянно стала что-то искать.
– Где эта чертова пепельница?
Пепельница, набитая окурками, стояла перед ней на столе.
Потом Анна заговорила. Мне вдруг показалось, что я наблюдаю за происходящим со стороны – вижу себя, ее, мертвые рогатые головы на стенах. Вселенная замерла на самом краю бездны, готовая ухнуть вниз.
Королева Елена Анатольевна была осуждена по восемьдесят восьмой статье за нарушение правил валютных операций. После апелляции пять лет колонии общего режима заменили ссылкой в Джамбульскую область Казахской ССР. Через семь месяцев, в конце февраля, она покончила жизнь самоубийством (повесилась) в бойлерной картонажной фабрики, где работала помощницей истопника. Предсмертная записка была изъята участковым в качестве вещественного доказательства и впоследствии утеряна.
– Вся эта валюта – сплошная липа, – Анна поморщилась, словно у нее схватило голову. – Ее пытался завербовать комитет, она отказалась, подала документы на выезд.
В моей голове мерно раскачивался чугунный маятник, я старался не шевелиться, боясь нарушить плавный ход тяжелой болванки. Я был уверен: одно неловкое движение – удар, и моя бедная черепушка брызнет тысячей фарфоровых осколков.
– У нее была связь с иностранцем. С сотрудником американского посольства в Москве. – Фразы получались картонными, Анна произносила их тусклым голосом. – Комитет хотел через нее выйти на этого иностранца. На чем-нибудь подловить его, заставить работать на контору.
– Кто он? – сипло спросил я.
Анна не услышала или не обратила внимания, продолжала рассказ:
– Ее отчислили из института. С пятого курса. Она училась в Мориса Тореза на романо-германском. Американцы – посольство – уже оформляли ей выездные документы… Судя по всему, они пытались расписаться в Москве, но гэбэ перекрыло кислород – знаешь, как это делается.
Я не знал, но кивнул.
– Потом его выслали – объявили нон грата, а ее арестовали с валютой, которой она якобы спекулировала у планетария. – Анна выдохнула, посмотрела на меня. – Вот и все, конец ты знаешь.
Словно что-то вспомнив, она придвинула к себе ноутбук, подняла крышку.
– Ну давай, давай, просыпайся. – Она нетерпеливо застучала по клавиатуре.
Оглушенный, я молча следил за ее движениями. Анна стремительными пальцами набила пароль, приблизилась к монитору, что-то выискивая. Навела курсор, щелкнула. На экране появилась фотография. Я привстал, вытянул шею, потом медленно, словно путаясь в тягучих водорослях, поднялся, молча взял ноутбук и тихо вышел на веранду.
Вселенная не удержалась, сорвалась и полетела в бездну. С экрана на меня смотрела моя дочь, повзрослевшая лет на двенадцать. Дело было даже не в похожести лба, носа или рисунка губ, сходство было фундаментальнее, такое бывает у близняшек, когда ты не глазом, а нутром чувствуешь кровное родство. Я опустился на ступени.
Ненависть рождает злость, злость требует действия. Она подобна пружине. Она заряжена неукротимой энергией, жгучим желанием мести. Вот топливо, на котором работает мой движок, вот моя комфортная зона. А любовь… Любовь обезоруживает, делает беззащитным, слабым, я не знаю, что мне с ней делать, с любовью. Я вырос с мыслью, что моя мать – бессердечная тварь. Я ничего не знал о ней, но слышал много сиротских историй – разных, но мало чем отличающихся друг от друга. С каким упоением я воображал, как появлюсь однажды на пороге ее дома, – почему-то это всегда было весенним солнечным утром с цветущими яблонями на заднем плане. Какие ядовитые речи я сплетал бессонными приютскими ночами, какие жгучие подбирал слова! Со временем ненависть выдохлась, возникшую пустоту заполнило хмурое безразличие – наверное, так, в конце концов, инвалид перестает горевать о потерянной ноге, плюет и начинает ковылять по своим делам на скрипучей деревяшке.
То, что случилось пять минут назад, полностью уничтожило мою систему координат, разбило вдребезги мое мироздание. Модель вселенной, которую я придумал и в которую свято верил, оказалась ошибочной.
36
Утро началось обычно. Приехала Анна. Хмурая с недосыпу, прямиком протопала на кухню, включила своего кофейного монстра. Тот забулькал, потом зашипел, по дому поплыл свежий кофейный дух. Анна вернулась в гостиную, молча поставила на стол две чашки. Брезгливо взяла пепельницу, высыпала вчерашние окурки в камин. Хотела что-то сказать, передумала, села. Я сделал глоток, пристроил чашку на подлокотник кресла.
– Спасибо.
Она посмотрела на меня. Я уточнил:
– За кофе.
Она кивнула.
– Это правда, что в Подмосковье почти каждое лето горят торфяники? – спросил я, приподняв чашку и вдыхая аромат. – Отличный кофе.
– Да… – неопределенно ответила Анна, то ли про кофе, то ли про пожары на торфяных болотах.
Она замолчала, взглянула на закрытый ноутбук, потом на меня, вероятно, ожидая продолжения вчерашнего разговора. У меня не было ни сил, ни желания говорить об этом. Я всю ночь промаялся в полубреду, то пытаясь заснуть, то пялясь в сумрачный потолок, на котором, как на фотобумаге, медленно проступало лицо с экрана. Под утро провалился в глухой и душный сон: я метался по какому-то лабиринту, грязному и темному, бетонные липкие стены подступали все ближе и ближе, задыхаясь, я с трудом протискивался, пока окончательно не застрял в каком-то тупике. Проснулся от собственного крика, поперек кровати, потный и с дикой головной болью.
Анна достала телефон, близоруко щурясь, стала проверять почту. Я продолжал пить кофе мелкими глотками. Не поднимая головы, она сказала:
– Ты спрашивал вчера про… – Она сделала паузу, я промолчал. Она продолжила: – Про иностранца. В деле нет его фамилии. Только инициал – М. Одна буква.
Я кивнул.
– И ты… – она бросила телефон в сумку. – Я правда думала, что тебе все известно…
– Спасибо, – перебил я. – Все нормально. Спасибо.
Она смотрела так, будто я только что похоронил свою собаку. Я встал, подошел к окну. Сунул кулаки в карманы. В просветах между деревьев сияющей ртутью неслась река, на порогах мокрые камни блестели на солнце, вода вокруг них кипела и искрилась.
– Ну, коли так, – Анна бодро хлопнула в ладоши, – к делу! Почему тебя интересуют эти пожары?
Я прижался лбом к стеклу. От дыхания оно постепенно затуманилось, казалось, пейзаж медленно погружается в мутную молочную воду – деревья, река, лес на том берегу становились все призрачнее, все прозрачнее.
– Меня интересуют эти… – медленно повторил я вслед за ней. – Почему. Да, почему?
Я слышал, как она отодвинула стул, подошла.
– Николай, – она коснулась моего плеча, осторожно дотронулась пальцами и тут же убрала руку. – Послушай…
– Меня интересуют эти пожары… – резко сказал я и повернулся.
Она сделала шаг, пристально глядя в глаза, протянула руку и сжала мой локоть.
– Все нормально. Все нормально! – Я быстро высвободил руку. – Все хорошо!
Я не выношу жалости; ее же жалость показалась мне какой-то барской, покровительственной и от того вдвойне унизительной. У меня появилось непреодолимое желание обидеть Анну.
– Ты по реестру «Форбса», наверное – самая богатая бизнесвумен, – это слово я выпятил, кривляясь. – Там, в России.
– Не самая. Третья.
– Жаль, чуток не дотянула. Кто-то, видать, воровал попроворнее тебя.
– Ты что… – она поперхнулась. – Ты что несешь?
– Или твои «бентли», острова в Тирренском море, миллионы…
– Миллиарды. И не Тирренское, Адриатическое, – поправила она.
– Тем более. Миллиарды – плоды трудов праведных? В поте лица, как говорится, заработанные, да?
– Ты еще спутники забыл, – ткнула она пальцем в потолок. – Тоже мои.
– Да! Спутники! Еще и спутники! – Я резко засмеялся. – Кстати, про спутники: вся эта дрянь, что мы запускаем на орбиту, на самом деле падает. И спутники, и станции, и прочая дребедень. Крутится вокруг Земли и падает, крутится и падает. Просто высоко, потому долго.
Я прошел на кухню, отвернул до упора холодный кран, обливаясь, напился.
– Падают! – крикнул я, вытирая рукой лицо.
Анна появилась в дверях кухни, с отвращением смерила меня взглядом снизу вверх.
– Кончай истерику, терминатор фигов, – сказала она и тихо добавила: – Что ты про меня знаешь?
Я действительно ничего о ней не знал.
– В двух словах… – Она закашлялась, морщась, повторила: – В двух словах… Прошлым декабрем я похоронила отца. Мой сын, единственный сын, живет в Амстердаме со старым гомиком, который изображает из себя художника. Мой муж, бывший муж, четыре года назад нанял киллера, снайпера, чтобы меня убить. Я выкуриваю три пачки в день и вряд ли дотяну до шестидесяти. У меня нет друзей… – Она усмехнулась. – Друзей! У меня нет ни одного человека, с которым я могу говорить откровенно. – Она задумалась. – Да что там откровенно, просто поговорить. Ни одного, понимаешь?
