Давид Гроссман - См. статью «Любовь»
Это были действительно скверные дни. Все вокруг Момика боялись за него и не знали, что делать, и говорили, что остается только ждать и надеяться, ничего, может, он сам как-нибудь выкарабкается, и не смели шелохнуться и вздохнуть, ведь они полностью зависели от него. Стоило ему сделать шаг, и они двигались за ним следом, а когда он кричал, они кричали с ним вместе, и у всех появилось ощущение, что переулок совершенно изменился и в нем все время звучат голоса людей, которые уже умерли, и оживают истории, которые только тут еще помнят, и проплывают слова и названия, которые только тут еще что-нибудь значат и по которым тоскуют, и Хана Цитрин теперь почти каждый вечер выскакивала на улицу голая, и обвиняла и проклинала Бога, и требовала, чтобы он наконец явился, и все терпеливо дожидались, пока Бейла спустится вниз и уведет ее, а если поглядеть вверх, иногда можно было видеть, как между верхушками деревьев и облаками проносится быстрая тень, похожая на огромный черный лапсердак, разрезанный сзади на две половинки, и как блестят две пары очков, и через мгновение Мунин приземлялся возле Момика, с опаской оглядываясь по сторонам (потому что ему из-за чего-то запрещено приближаться к детям), клал Момику руку на плечо и шел с ним рядом своей нелепой (из-за этой грыжи) походкой и шептал ему на ухо про звезды, и про Бога, и про силу тяготения, и что счастливая жизнь ожидает нас не здесь, не здесь, Момо! И потухшая сигарета плясала на его верхней губе, и он все время шептал Момику стихи из Библии, те, что развешаны на стенах пустой синагоги, и хохотал довольным смехом человека, который сию минуту собирается надуть и облапошить весь мир, но Момик уже еле волочил ноги, и у него не было сил на Мунина.
Лоб у Момика пылал весь день, но градусник ничего не показывал. Он чувствовал, как будто его мозг назло делает ему всякие пакости, всякие офцелухес, и заставляет воображать противные, гадкие вещи. Ночью он кричал во сне, мама с папой прибежали из своей комнаты и смотрели на него такими глазами, как будто умоляли, чтобы он прекратил это несчастье и стал хорошим, нормальным мальчиком, каким был раньше. Но у него уже не осталось сил притворяться ради них веселым, ой, люли-люли, что случилось, что случилось, почему все так испортилось, зверь побеждает, так ни разу и не показавшись, уже побеждает его! Он ударил рукой по подушке, которая оказалась совершенно мокрой, и почувствовал, что пальцы у него свело судорогой, может, от страха, а может, от чего-то другого, ударил еще и еще раз и кричал все время, пока родители стояли, тесно прижавшись друг к другу, возле его кровати и плакали, а потом уснул и тотчас задохнулся от нового кошмара, потому что увидел вдруг своего брата Мотла бредущим по улице в каком-то городе, который Момику был вовсе не знаком, Мотл был маленький и очень худенький, и у него была такая странная походка, Момик обрадовался и закричал: Мотл! Но Мотл не услышал или притворился, что не услышал, и Момик увидел на углу Киоск счастья, в котором сидели, тесно прижавшись друг к другу, его мама и папа, очень печальные, сидели в точности на острие золотого луча на Колесе счастья, которое всегда рисуют на вывесках таких киосков, и тогда он заметил, что это вовсе не улица, а река, может быть, Сан, а может, и нет, Киоск счастья плыл по ней, как рыбачья лодка, и Мотл пошел по воде прямо к лодке, он шел по воде и оставался совершенно сухим, но только никак не мог приблизиться к лодке, потому что на сколько он приближался к ней, на столько же она удалялась, потом откуда-то появились какие-то парни, а с ними один взрослый мужчина, и они окружили Мотла, и ни с того ни с сего, без всякой причины один из них ударил его кулаком прямо в лицо, и тут же все остальные навалились на него, и стали бить руками и ногами, и кричали друг другу: «Дай, дай ему в зубы, Эмиль! В живот, бей в живот, Густав!» И Момик почти лишился чувств, когда понял, что ведь это Эмиль и его сыщики, которые уже выросли там, в Германии, а взрослый, который смотрел на них и смеялся, это, должно быть, сторож Яшка, который иногда приходит к маме Эмиля выпить чашечку кофе, а Мотл валялся в луже крови полумертвый, и Момик смотрел и видел, как папа и мама в Киоске счастья изо всех сил работают веслами и уплывают в какое-то другое место, и мама посмотрела на Момика и сказала: «Пускай Господь поможет тебе, чем я уже могу помочь тебе?» И Бейла вдруг вышла прямо из окна своей лавки-кафе — как она вообще оказалась тут? — и закричала: «Негодяи! По крайней мере, пусть кто-нибудь из вас сидит с ним дома после обеда, вы даже не представляете себе, с кем он тут путается без вас!» А мама пожала плечами и ответила: «У нас уже нет сил, госпожа Бейла, все наши силы давно вышли, что делать? — под конец каждый остается один…» И они принялись грести еще быстрее и скрылись. А когда Момик еще раз посмотрел на Мотла, он увидел, что вся эта река, полная воды, вообще не река, а множество людей, тесной колонной движущихся в одном направлении, и в эту колонну вливались другие, с боковых улиц, а когда он пригляделся получше, то понял, что часть из этих людей и детей он знает, там были все подпольные группы, все засекреченные пятерки, шестерки, и семерки, и дети капитана Гранта, и капитана Немо тоже, и Шерлок Холмс со своим помощником Ватсоном, и все кричали, и радовались, и катили перед собой маленькие толстенькие свертки, а когда они приблизились, Момик увидел, что это вовсе не свертки, а его хорошие товарищи: Йотам-волшебник, и брат Мотла Эли, и Анна Франк, и Сыны сердца из дедушкиной повести, и даже младенец Казик, и Момик начал вопить от ужаса и проснулся, и так это повторялось в течение ночи множество раз, а утром, когда Момик как мертвый лежал в своей постели, весь провонявший потом, он понял, что до сих пор все время совершал одну громадную ошибку и тратил невероятные усилия, но в совершенно неправильном направлении, потому что ясно, что зверь знает, что он уже не совсем, не достаточно еврей, и теперь нужно раздобыть настоящего еврея, такого, который действительно был Там, тогда зверь не сможет устоять перед соблазном и моментально, в одну секунду, захочет сожрать его и выскочит из своего укрытия, а уж тогда поглядим, кто кого! И Момик тут же догадался, кто больше всего подходит для такого дела.
Дедушка Аншел вовсе не удивился, когда Момик открыл ему свою тайну и попросил помочь. Момик знал, что дедушка ничего не понимает, но, чтобы быть абсолютно честным, подробно разъяснил все сложности и опасности предстоящей операции, но, с другой стороны, подчеркнул, что они обязаны раз и навсегда избавить родителей от их страха. Сказав это, Момик почувствовал, что сам уже не верит собственным словам, потому что, по правде, спасать нужно не родителей, а его самого, и кому вообще нужен этот зверь, пусть себе продолжает спать и оставит нас в покое, но у него уже не было выбора, он должен был говорить, и убеждать, и продолжать начатое. В конце всей своей речи Момик сказал, что на принятие такого важного решения дедушке дается три дня — на размышление, но, разумеется, это было сказано просто так. Дедушке не потребовалось ни одного дня, он тотчас кивнул головой так сильно, что Момик испугался, как бы она не отвалилась и как бы не случилось, не приведи Господь, чего-нибудь с его шеей, и немножко засомневался: а вдруг дедушка все-таки что-то понимает и все время только ждал, чтобы Момик позвал его, пришел к нему и попросил о помощи, и, может быть, он вообще только для того и прибыл к ним, чтобы принять участие в борьбе с Нацистским зверем? И Момик почувствовал себя капельку лучше.
Он начал готовить чулан, чтобы можно было привести туда дедушку, и чувствовал себя так, как чувствуют в канун праздника. Прежде всего, он притащил сверху веничек из цветных перьев, которым мама смахивает пыль, и подмел им весь ужасно загаженный пол. Потом извлек из-под груды всякого хлама скамеечку, бенкале, и поставил ее посреди чулана, чтобы это была скамеечка для дедушки. Кроме того, он подвесил на гвозди, торчавшие из стен, большое папино пальто с желтыми картонными звездами и оттянул в стороны пустые рукава, вырвал из своей непоправдашней тетради «Краеведение» все листы, на которых были перерисованы фотографии из библиотечных книг, и приклеил их липучкой к стенам, после этого огляделся и остался доволен — дважды повторил: очень хорошо, зейер шейн! — и от радости потер руки и плюнул на ладони, как будто затушил небольшой пожар, а потом вышел, поднялся в квартиру и запер за собой дверь на оба замка, нижний тоже, и увидел, что дедушка задремал после еды, голова его лежит на столе рядом с тарелкой с недоеденной куриной ногой, и тоненькая струйка слюны стекает изо рта.
Момик осторожно разбудил его, они вышли из квартиры (Момик запер оба замка, нижний тоже), осторожно спустились по ступенькам, Момик открыл дверь чулана и вошел первым, чтобы убедиться, что все в порядке, пробормотал негромко скороговоркой: вот, я привел тебе его! — зажмурился и отступил в сторону. Сердце его громко стучало. Он потянул дедушку внутрь и решился наконец открыть глаза, потому что ничего не услышал, никакого ответа. Ничего как будто не произошло. В самом деле, ничего не произошло. Он взял дедушку за руку и вывел на середину чулана, повернул слегка направо и налево, чтобы запах распространился по всему помещению, и все время смотрел на животных. Ему показалось, что они немного оживились, но не более того. А дедушка вообще не заметил никаких животных, только вертелся, как болванчик, и бормотал что-то себе под нос.
