Аксель Сандемусе - Былое — это сон
Но мне предстоит написать еще очень много, и я еще не знаю истины. Сегодня ночью мне ясно одно: с тех пор как я начал писать, я обрел покой. Я пишу, наслаждаясь этим покоем, и надеюсь, что бог, может быть, не отринет меня. Каждый день я с нетерпением жду ночи — в мою красивую комнату никто не придет, ночь здесь бездонна.
Я долго был знаком с Мэри Брук, прежде чем разобрался, что она собой представляет. Мы встречались то днем, то поздно вечером, около полуночи.
Разумеется, я несколько раз спрашивал ее, чем она занимается, но никогда не получал вразумительного ответа и понял, что ей не по душе мои вопросы. Со временем я догадался, что она как-то связана с театром. Я довольно быстро сообразил, что дело тут не в другом мужчине, и уже не приставал к ней с расспросами.
Однажды я увидел, как она ослепительно улыбается мне с афишной тумбы, обнаженная, с огромным веером в руке: Эльзи Вренн.
Я долго не спускал с нее глаз, вернее, пялился на нее. Эльзи Вренн и была та самая Мэри Брук, которую я знал уже года два, и последние полгода — весьма близко.
Такие афиши, рассчитанные на то, чтобы разжечь похоть, обычно бьют мимо цели. Мэри была изображена в натуральную величину, но от афиши веяло холодом.
Я рассказал Мэри о своем открытии, и ночью не обошлось без слез. Снова и снова я должен был обещать ей, что никогда не пойду на ее выступления. И действительно не ходил.
Я ничего не мог понять. Со мной Мэри была очень застенчива, тогда как сотни мужчин каждый вечер видели ее обнаженной.
— Ты меня любишь, — сказала она, — пока не видел меня на сцене, пока не стал одним из зрителей, которые делят меня со всеми. Зачем тебе частичка Эльзи Вренн?
Мэри растеряла всех друзей. Мужчины восхищались ею, только подчиняясь стадному чувству. Она зарабатывала по триста долларов в неделю, но чувствовала себя несчастной и одинокой.
— Когда я с мужчиной наедине, — сказала она, — я для него не женщина. Женщиной я становлюсь только в зале. И там он думает, что я испытала все на свете.
А она испытала не больше того, что может испытать женщина, познавшая только одного мужчину. Эта порочная Эльзи Вренн, называвшая себя в частной жизни Мэри Брук, была девственницей, когда мы с нею сошлись.
Я ни разу не ходил на ее выступления.
Когда я думаю про это, я вспоминаю белый дом и луну, сверкавшую на небе, точно летнее солнце.
Мэри исчезла. Об этом много писали. Несколько месяцев я был сам не свой от горя.
Однажды на прогулке Мэри рассказала мне о своей тетке, у которой она жила, пока ее не отдали в монастырскую школу. Тетка была очень злая. Как-то раз Мэри пригласили на день рождения к подруге. Мэри ждала, что тетка, как обычно, испортит ей удовольствие — не даст денег на подарок или придумает еще что-нибудь. Мэри было одиннадцать лет. Она уже оделась, собираясь уходить, и была близка к истерике, потому что все еще было неизвестно, какую же каверзу устроит тетка. И вдруг:
— Ладно, Мэри, а теперь ступай и сними нарядное платье, ты никуда не пойдешь, — сказала она. — Человек не должен думать, что в жизни все делается только по его желанию.
Мэри вернулась к тетке, когда ей было пятнадцать, и хотела ее убить. Призрачные мечты, конечно, такое редко осуществляется, но при определенных обстоятельствах дело может кончиться и убийством. Она мечтала о яде и подробно изучала все, что писалось об отравлениях.
Это не осталось только мечтой. Мэри раздобыла рецепт не то раствора против тли, не то какого-то лекарства, которое содержало мышьяк.
— А теперь слушай, — сказала она мне. — Ты веришь в бога?
Я ответил утвердительно, мне часто казалось, что бог все-таки есть.
— Не знаю, отравила бы я ее или нет, но когда я вернулась из аптеки и развернула пакет, в нем оказался пузырек с вазелиновым маслом. На меня напал смех, это была настоящая истерика, тетка даже вызвала врача. Через несколько дней я прочла в газете, что кто-то заказал в аптеке вазелиновое масло, а ему дали опаснейший яд. Аптека была скомпрометирована. Я до сих пор храню карикатуру из сатирического журнала, на которой изображена дама, опрыскивающая свои цветы вазелиновым маслом. Если б тот человек выпил яд, была бы я виновата в его смерти? Тетка и поныне благополучно здравствует в Огайо, она засыпает меня письмами, клянчит денег и бранит за безнравственный образ жизни.
В то время как я писал о Мэри, снова ожили Агнес, Карл Манфред, моя покойная сестра, родители и Хенрик Рыжий, которого я навестил только мертвого, на кладбище, — при жизни я с ним ни разу не разговаривал.
Все, что я не вспоминал много лет, вдруг вспыхнуло и стало явью.
Я теперь осторожней во что-нибудь верю, в том числе и в плохое. Впоследствии, как правило, выясняется, что в том или в ином событии решающую роль играли совсем не те силы, какие мы предполагали.
Гюннер Гюннерсен собирался обратиться в католичество, когда я слышал о нем в последний раз. Что же, мне презирать его за это? Разве христианство не нависло теперь надо мной подобно грозной горе? Об этом еще надо подумать. Сколько правды и искреннего чувства было в словах, которые однажды произнес Гюннер:
— Только безбожники хоть что-то знают о боге.
Сегодня утром, проснувшись от пения птиц, я готов был поклясться, что один раз все-таки видел, как Мэри танцует. Наверно, это просто забытый сон.
По-моему, сразу видно, что из этого было написано в Норвегии, а что я добавил уже здесь, в Сан-Франциско. Чаще всего я вспоминаю о Гюннере и Сусанне, об этих двух людях, которые были настолько мне близки, что будто срослись со мной.
Когда Гюннер догадался, что Сусанна его обманывает, но еще не подозревал меня, он часто говорил со мной об этом.
Как же, наверно, ему было тяжко вспоминать эти разговоры, когда он все понял. Может, это и есть самое большое зло, которое мы ему причинили. Он имел с ней долгий разговор, и потом процитировал слова старого Ричарда Бакстера[21]: «Я говорил будто в последний раз, как умирающий с умирающим».
У этих двоих было много общего, но об этом не знал никто. Они позаимствовали друг у друга нечто, что уже не вернешь. Им бы разделить все, что они получили друг от друга. Они могли бы быть счастливы, если б ее разрушительный инстинкт не был так силен.
А они поносили друг друга, больше им ничего не оставалось — ему, познавшему счастье в обладании женщиной, которую все другие мужчины остерегались, и ей, наконец-то восторжествовавшей, потому что она нашла исключение из этого правила.
Скоро Йенни вернется с молоком. Йенни опрятна, как кошка, от нее пахнет чистотой. Я выбираю только таких женщин. Можешь не сомневаться, от всех женщин, к которым я был более или менее привязан, приятно пахло.
Брезгливость часто вызывается тем, что люди спят в непроветренных постелях и редко меняют белье. Не такая уж это большая роскошь, как некоторым кажется, через день надевать свежую накрахмаленную пижаму и каждую неделю менять постельное белье.
Когда я вчера вечером засыпал, мне виделись какие-то туманные картины, я чувствовал себя счастливым и умиротворенным. До Саутгемптона с нами на пароходе ехала молоденькая девушка, она вымыла волосы и, сидя в кресле на палубе, сушила их на легком ветру. Потом мне снилась уже Йенни. Она лежала в каюте на нижней койке, я свесил голову вниз и наблюдал, как она рожает громадный золотой зуб, он был величиной с табурет, у него было три затейливо изогнутых корня с инкрустацией из слоновой кости.
Вечером мы в последний раз пойдем слушать перелетных птиц.
Когда мы вернулись с сетера, я написал письмо судье Харалдсену, который вел процесс моего брата. Объяснил, кто я, и сообщил, что намерен помочь Карлу по выходе его из тюрьмы, но прежде мне хотелось бы узнать, какое впечатление он произвел на судью. К сожалению, я совсем не знаю своего брата.
Мне самому было неясно, чего я хочу. Может, у меня мелькала слабая надежда, что судья сообщит мне что-нибудь новое. Двое людей всегда по-разному воспринимают одно и то же, а судья, как бы там ни было, изучил это дело лучше других, иначе и быть не могло. Я осторожно ему польстил.
Мы встретились утром в его конторе. Он видел меня на суде и поспешил сказать, что едва ли может сообщить мне что-нибудь интересное.
— Нет, не о деле, конечно. Но, возможно, вы заметили что-нибудь в моем брате. Между прочим, было забавно слушать, как вы говорили то, что полагалось сказать опытному защитнику. Думаю, оправдать моего брата было невозможно, но и суровое наказание было бы абсурдом: ведь они оба — откровенно говоря, два дурака — стояли друг против друга с оружием в руках.
Судья держался натянуто, но мне показалось, что я выиграл очко. Я продолжал:
— Как вам кажется, мой брат может еще раз так же легко потерять равновесие?
