Лена Элтанг - Каменные клены

Еще она боялась превратиться в ворону или водяного червя, как те два королевских свинопаса из саги, которую сестра когда-то давно читала ей вслух перед сном. Свинопасы тоже постоянно ссорились по пустякам, даже хвостами дрались на дне морском: потом превратились они в двух призраков и пугали друг друга, потом превратились они в два снежных облака и хотели засыпать снегом земли друг друга.

Сашу всегда удивляло, с какой покорностью Младшая принимала на веру ее выдумки, старинные страшилки и кельтские вересковые мифы. Вот была бы слушательница для Дейдры, думала она, жаль, что упрямая ирландка бросила нас на произвол судьбы, прямо как римские легионы — Британию.

Есть трава трясунка, тоненькая, стелется по земле, к ней приникнув; цветок белый у самой земли, едва видно. Хороша она, как придется чего попросить у людей — все выйдет тебе на пользу.

— Усадьбу назвали «Каменные клены» не из-за кленов вовсе, — объяснила мама Саше в один из летних дней, — кленов тут отродясь не было, просто когда мы сюда приехали, Дейдра посмотрела на руны, а твоя руна Calc связана с кленом и рябиной. Я предложила отцу назвать усадьбу Клены, но он сказал, что клен — это слабое дерево, и добавил слово каменные.

Вот и ты, Саша, с виду каменная, а внутри у тебя слабое дерево, хотя мы с папой положили тебе листья боярышника в колыбель, и ты должна была вырасти задирой и сорвиголовой.

Александрино дерево и вправду оказалось не слишком выносливым, даром, что из него делают гитары и бейсбольные биты. Маме приходилось то и дело лечить Сашу, и она сушила целебную траву, вся кухня была увешана шуршащими метелочками, а в кладовой стояли настойки в длинногорлых бутылях. Названия трав и разъяснения мама писала шариковой ручкой на лоскутке пластыря: не встряхивать, только наружно или разводить обяз.

Когда Саша с отцом остались вдвоем, им показалось, что они проснулись в каком-то другом доме, в растерянности и с тяжестью в голове — так бывает, когда засыпаешь в тени тисового дерева Отец бросил работу и занялся пансионом, а Саша перестала ходить в школу миссис Мол.

Она слонялась по дому, хватаясь за мамины дела в маминых нитяных перчатках, она делала все, как положено, но удержать «Клены» в руках никак не удавалось, казалось — дом зарастает проволочным терновником, и в нем вот-вот поселятся баньши и всякая прочая нечисть.

Через несколько лет отец заболел и стал все чаще оставаться дома. К тому времени Хедда уже поселилась в пансионе, а для Младшей на заднем дворе поставили песочницу и качели. У Саши появились непривычные заботы — она заваривала кору и корни барбариса, высаживала в мох наперстянку, кипятила, охлаждала, цедила.

У отца синели кончики пальцев и губы, отекали руки, он перестал носить обручальное кольцо — теперь оно лежало в фаянсовой плошке на его комоде — у него то и дело темнело в глазах, а кожа стала сухой и блестящей. Хедда как будто не замечала этого, в ней была, как сказал бы любимый Сашин писатель, завороженность сердца, [54] позволявшая ей занимать себя только приятными глазу предметами и неутомительными для души делами.

Она теперь управлялась со всем, чего не мог делать отец, она все успевала — равнодушно и ловко, будто белая лошадь богини Эпоны, [55] которая всегда идет размеренным аллюром и никогда — галопом, зная, что никто не сможет догнать ее, как бы ни старался.

Саша знала наверняка, что мачеха не думает об отцовской болезни, как о беде, червоточине, напасти, пагубе или злополучии — до нее просто не доходит, что отец может не проснуться однажды утром. С таким же небрежным видом древние кельты, убежденные в бессмертии души, одалживали друг другу деньги с условием вернуть их в Другом Мире. [56]

Саша боялась говорить с отцом о больнице, боялась, что он согласится, и ей придется остаться наедине с двумя чужими слонами — она где-то прочла, что цейлонский слон, отбившись от своего стада, умирает от одиночества, и чувствовала себя таким слоном, попавшим в индийское стадо, сплошь состоящее из чужаков.

Табита. Письмо третье

Тетя, ты не поверишь, он настоящий валлиец, у него в коридоре на стене флаг с Красным драконом, называется Ddraig Goch, [57] он, кажется, родился в западном Гламоргане — прямо как Энтони Хопкинс! Он пресвитерианец, разумеется, и любит лук-порей и горячие тосты с расплавленным сыром.

Я долго думала, как описать его получше, чтобы ты меня поняла. Начну с самого странного: он никогда не смеется, только улыбается, но как-то тревожно. Хотелось бы мне однажды рассмешить его до упаду.

Еще у него разные глаза: один серый, другой зеленый, это видно, если при дневном свете смотришь ему прямо в лицо. Но знаешь, тетя, это еще исхитриться надо — посмотреть ему прямо в лицо. На лестнице он всегда кивает и быстро проходит, даже о погоде ни слова не скажет, а когда оставляет мне ключи, смотрит в сторону или опускает взгляд. Но это у него не от застенчивости, понимаешь? Это что-то другое, только я никак не могу понять — что.

Позавчера я пришла к нему сама, испекла печенье, сложила в корзинку и пришла, вроде как по-соседски, ужасно боялась, что он будет не один, но он был один.

Сегодня День святого Дейвида, дорогая Табита, сказал он, открыв мне дверь, а у меня, как назло, нет ни одного нарцисса. Он открыл красное вино — из тех, что я купила! — и принес два бокала: один коньячный, а второй вообще не пойми какой, наверное, для воды.

Я зачем-то сказала, что не пью, тогда он взялся варить кофе, стал искать турку, а я сказала, что у меня есть кофейная машинка, только площадку надо перейти, и он пошел ко мне, покорно, прямо как ребенок.

Дома я отстригла желтый цветок от своей опунции и приколола к его свитеру булавкой. Помнишь, как я радовалась, что опунция наконец распустилась? Это хороший знак.

Лицо у него усталое, будто пересохшее, много мелких морщинок возле глаз, а рот такой свежий, мальчишеский, как будто от другого лица совсем. Жаль, что он так мало улыбается. Еще у него ямка на подбородке, странная — как будто кто-то начал писать там букву У.

Похоже, я слишком много думаю о его лице.

Впрочем, ты сама его скоро увидишь и все поймешь.

Ты ведь приедешь на Пасху, верно? К тому времени многое в моей жизни изменится.

Soft fire makes sweet malt.

Твоя совершенно счастливая Т.

Дневник Саши Сонли. 2008

Wae's me, wae's me;

The acorn's not yet

Fallen from the tree.

Четвертое июля.

Я перерыла всю их темноватую спальню, но нашла только водительскую карточку, хорошо спрятанную фотографию смеющегося атлета, пачку десяток, перехваченную резинкой для волос, и два старых мачехиных письма из Индии с седобородым гуру на марке. У старика был пристальный грустный взгляд, и я представила себе, как Хедда выбирала этот портрет на почте, пытаясь достучаться до моей совести.

Значит, все так и было — Младшая залезла в мой тайник, нашла письма матери и решила меня наказать. Теперь я искала найди-не-знаю-что в ее тайниках, до смешного похожих на мои — в бельевом ящике комода, в бархатном медведе, в кармане старого зимнего пальто.

Хеддины косноязычные письма разъедали мне ладони, будто негашеная известь, я сунула их обратно в белье и подошла к окну. За окном простиралась зеленая клубная поляна, цветущая вчерашней скорлупой и кожурой мандаринов, в утреннем свете она казалась полем боя, с которого только что унесли последних гетайров и персов, не хватало только пасущихся коней в бронзовых нагрудниках.

Водительские права показались мне чужими — на снимке было плоское лубочное лицо с сильно запавшими глазами. Я уже хотела положить их обратно, когда увидела на обороте фамилию Дрессера, а рядом с ней имя моей сестры. Господи, вот это — маленькая Эдна А.? Бедная моя девочка.

Я задернула сетчатые шторы, вышла в коридор, взяла с вешалки плащ смотрителя и встала перед гардеробным зеркалом во весь рост.

Как она это сделала?

Я сняла несвежий оранжевый халат, одолженный в ванной комнате. Спина и ноги тут же покрылись мурашками от сквозняка. В нижней части двери была круглая кошачья дыра, вчера я ее не заметила, оттуда струился прохладный воздух, дыхание спящей реки. Мне вдруг стало весело оттого, что я стою здесь, раздетая догола, в нескольких шагах от Темзы. Все-таки в реках есть что-то детское, необязательное, в отличие от морей, море всегда хочет от тебя большего, а если ты не даешь — отворачивается.

Надев плащ и завязав пояс, я посмотрела на себя, а потом еще на кого-то, стоящего, допустим, в дверях спальни. Вот так, да? Кто-то осторожный осклабился в глубине зеркала и двинулся ко мне. Женщина в плаще надула губы и тряхнула головой, быстрый беличий взгляд метнулся вправо и вверх. Нет, не так. Я медленно развязала пояс, распахнула плащ и посмотрела на свою грудь — две розовые волчьи ягоды вместо крупной янтарной морошки, нет, не то.