Лена Элтанг - Каменные клены

обнаружив, что снова пропустил кардиффский автобус, я решил, что если поеду завтра утром, через свонси, то как раз к обеду буду дома, и вернулся в клены, намереваясь предупредить мисс сонли и оставить номер за собой

я вошел в сад через калитку со стороны моря, размотав мягкую черную проволоку, прошел мимо оранжереи, кивнул знакомому холмику, миновал густо цветущий жасмин под окном гостиной, поднялся на крыльцо и толкнул тяжелую дверь

дверь была заперта

я постучал, подергал за шнурок колокольчика, потом обошел дом, снял куртку и влез в обгорелое окно гостиной, которое со вчерашнего дня стояло незастекленным, в гостиной никого не было, хотя плетеное кресло слегка покачивалось, за стойкой в прихожей тоже никого не оказалось, а входная дверь была заперта изнутри — как в классическом детективе

вот-вот явятся голодные призраки бывших хозяев или тетушкин скелет из шкафа, подумал я и прошел на кухню, где на гвоздике, вбитом в дубовую балку, висел фартук горничной, а самой горничной и след простыл

потом я заглянул в кладовку — на полках стояли длинногорлые бутыли с названиями, написанными на кусках пластыря, и аптечного вида банки, ни тебе сыра, ни ветчины, похоже, эльфы по утрам приносят корзинку с завтраком прямо к ее порогу, подумал я и сразу услышал какой-то шум наверху, то ли мышка засмеялась, то ли птичка

я быстро взбежал по лестнице и пошел по коридору, бессовестно открывая все двери по очереди — пока не зашел в свою собственную комнату, где хозяйка гостиницы обернулась от зеркала и залилась такой известковой бледностью, что я невольно сделал к ней шаг, подставляя руки

когда мисс сонли отступила и покачала головой, я увидел у нее в руках свои очки и замшевую салфетку и хотел уже сказать что-то вроде не надо так пугаться, я многим разрешаю трогать свои очки, но тут заметил, что она стоит в моем плаще, застегнутом на все пуговицы, и запнулся — мне показалось, что плащ надет на голое тело

право, не стоило надеяться на дубовые двери, живя в доме без окон, мисс сонли, начал было я, и снова осекся, потому что она поднесла руку к верхней пуговице

Лицевой травник

Есть трава перевяска, цвет на ней походил, что на маку шапочкам, а как она отцветет, ино станут на верху, что иголки. Давать женам, коя не может родить — дай в вине или в теплой воде, тотъчас Бог помилует, родитса и будет здрава.

Когда Дейдра заболела, Саша думала, что она сделала это нарочно — назло Помму, о котором говорили, что он гуляет по вествудскому кладбищу с подавальщицей из «Ирландского креста».

Похоже, колкости и быстрые слезы Дейдры утомили добродушного бретонца, сказал отец за ужином, с ним бы надо попроще, посмешнее и поближе к стогу сена. Саша представила себе стог сена на автобусной станции, прямо на паркинге, вокруг стога ходили парочки, хихикая и толкаясь локтями. Обидчивой ирландки возле стога не было.

Удивительно, что к Дейдре приходит столько незнакомых людей, думала Саша. Ей приносят столько маргариток и свежего мармелада, что впору открывать киоск в Старом порту — так она сама вчера сказала, угощая Сашу конфетами из круглой коробки.

Сколько людей пришло бы ко мне, свались я теперь с какой-нибудь инфлюэнцей? — думала Саша. Воробышек Прю сидела бы у моего изголовья и терпеливо вздыхала, Дора Кроссман заглянула бы из любопытства и сразу унеслась бы расссказывать всем, как я ужасно выгляжу. Вот, пожалуй, и все.

Самое время выйти замуж, у меня катастрофически не хватает друзей.

Самое время выйти замуж, — весело говорил Дейдре доктор Фергюсон, похожий на пышноусого льва, нарисованного на титульном листе личфилдского Евангелия. — Самое время, вот только положим горчичный компресс на грудь и сунем таблетку за щеку.

Дейдра покорно расстегивала фланелевый халат, задирала рубашку, и стоявшая в дверях Саша удивлялась: грудь у Дейдры похожа на хлеб! две плоские свежие лепешки! нет — два голубоватых прибрежных камушка, которые можно пустить по воде, и они запрыгают весело и многократно.

Таким же веселым голосом, спустя двенадцать лет, старый Фергюсон говорил отцу: Самое время позаботиться о бумагах, дорогой Уолдо, самое время.

Папа не позаботился о бумагах, и теперь «Клены» принадлежали всем поровну, а послушай он доктора, пансион непременно достался бы Саше, в этом она не сомневалась. Ничего не поделаешь, после аварии на кардиффском шоссе отец уже ни о чем не заботился.

Лиза, это ты? говорил он входящей в комнату Хедде, но, узнав ее, отворачивался с усталой гримасой. Сначала Сашу это радовало, но однажды она сама услышала Лизаэтоты? войдя в полутемную спальню, и увидела, как отцовский рот сложился в брезгливую складку.

Первые три недели отец еще разговаривал — требовал чаю, жаловался на муравьев в постели, на жесткий край одеяла, а потом и вовсе говорить перестал, закрыл глаза и стал вслушиваться в какие-то одному ему понятные звуки.

Наверное, это цоканье копыт по мостовой, думала Саша, потому что иногда отец причмокивал и двигал руками, как будто невидимые вожжи натягивал. А может быть, это звук собственных шагов, по которому он скучает. Или укоризненный свист рубанка, застревающего на сосновых сучках.

Папа, ты скоро встанешь на ноги, даже если они будут не слишком красивыми, хотела сказать Саша. Вот лорд Байрон притачивал к своей хромой ноге сапог с колодкой, а по нему страдали все женщины на острове. Или, скажем, царь Эдип: того так и звали — распухшая нога, или возьми Улисса: его имя происходит от слов бедро и рана.

Но отец не стал бы этого слушать, он молча выпивал чай, отдавал поднос и отворачивался к стене, дожидаясь, пока Саша уйдет. На стене были длинные синеватые царапины — папа теперь все время колупал штукатурку, под ногтями у него была известь, а чистить он не разрешал, ему не нравились блестящие инструменты из Сашиного несессера.

Люди умирают, когда кто-то хочет, чтобы они умерли, думала Саша.

Дейдра была нужна Помму, она выздоровела, подстриглась под мальчика, посадила в саду сарсапариль и котовник, уволилась из «Кленов», вышла замуж за своего бретонца и отправилась на другой конец пролива.

Папа был не нужен Хедде, и он не выздоровел. Он умер через восемь месяцев после аварии, так и не сумев срастить свои переломанные кости и вернуть себе ясность ума.

Саша читала в одной старой книге, кажется, в Физиологе, что птенец удода вырывает у родителей облезлые слабые перья и вылизывает их слепнущие грязные глаза. Она готова была делать то же самое, день за днем ходить к Эрсли за кислородом и протирать отцу спину шалфейным уксусом, день за днем вынимать из постели воображаемых муравьев и перестилать одеяла, вдыхая плотный запах мочи, морфия и болезненного пота — но этого, вероятно, было недостаточно.

Старый доктор Фергюсон тоже умер — два года спустя, от сердечной недостаточности. Наверное, он не слишком-то был нужен своему сыну, молодому Фергюсону.

Есть трава матица при старых местах, листочки кругленьки, что капуста, с одну сторону гладко, И та трава вельми добра, которая мати или мачиха детей не любит, — дай пить или носи при себе — поможет.

Когда девятилетняя Младшая осознала, что у нее есть грудь, она сразу пришла к Саше и, расстегнув школьное платье, показала ей:

— Смотри, она скоро будет больше, чем твоя! Мне сегодня в школе все завидовали и даже трогали, чтобы проверить, настоящая или нет.

— Ты что, вот так же расстегиваешься в школе, как здесь при мне? — фыркнула Саша, стоявшая у плиты, не отводя глаз от турки с кофе.

— Какая ты глупая! У нас был спортивный час, и мы мерились лифчиками в раздевалке, — сказала Младшая, надув губы и отвернувшись. Она всегда обижалась быстро, тут же забывала, но могла и припомнить, неожиданно, спустя полгода, а то и год. Так вспыхивает сырой плавник в печи — синим болотным огоньком, безнадежным, гаснущим, но стоит отлучиться из дому за растопкой получше, как ты возвращаешься к гудящему в печи огню и застываешь в удивлении.

— Мы сегодня в классе разбирали старинный телефон, в нем была пропасть черного порошка. И еще я видела в коридоре твоего мамонта, — добавила Младшая, снимая турку с плиты и наливая себе кофе. — У него скоро отрастет зимняя шерсть до пола, ну и вкус у тебя, Аликс, скажу я тебе!

Младшей не хотелось становиться свояченицей учителя, как не хотелось перебираться в Монмут-Хаус с его нетопленными коридорами, полными сквозняков, и долгой каменистой дорогой в город. Дрина до сих пор боялась призраков, живущих на болотистых полянах за вествудским лесом, прямо, как маленькая.

Еще она боялась превратиться в ворону или водяного червя, как те два королевских свинопаса из саги, которую сестра когда-то давно читала ей вслух перед сном. Свинопасы тоже постоянно ссорились по пустякам, даже хвостами дрались на дне морском: потом превратились они в двух призраков и пугали друг друга, потом превратились они в два снежных облака и хотели засыпать снегом земли друг друга.