Альфред Дёблин - Гамлет, или Долгая ночь подходит к концу
— Ты могла бы мне помочь. С тех пор как это случилось с крейсером, внутри у меня все перевернулось, я вообще не знаю, существую ли я. Мне страшно. Я не нахожу себе места. Мама, я твой сын, ты дала мне жизнь. Но ведь я умер, врачи вырвали меня из когтей смерти, но только наполовину. Дай мне жизнь еще раз.
Элис громко всхлипнула.
— Ну конечно. Если бы я только знала как!
— Мама, не плачь, ты мне поможешь. Я верю.
Она крепко обняла его (мой союзник, мой помощник, я не оставлю тебя в беде) и метнулась из комнаты.
Вскинула руки, горящий факел.
Но он вернул ее, заставил остаться, она закрыла дверь.
Он спросил:
— А что ты мне расскажешь?
Она дрожала.
— Не знаю. Что я должна тебе рассказать?
Он не унимался:
— Расскажи, что ты знаешь.
— Ничего я не знаю. — Но глаза ее говорили обратное. И тут мать, нежная Элис, начала свой рассказ:
— Когда война пришла к концу и я ничего не знала о твоей судьбе, я поехала во Францию, чтобы найти тебя. Разгуливала по Парижу. Часто бродила по Монмартру. Встречала многих людей. Я хочу рассказать тебе об одной матери, которая ждала на Монмартре своего сына.
Представь себе женщину на лестнице. Представь себе Париж и озаренную желтым светом лестницу к Sacré-Coeur[8] на Монмартре.
Стояла жара. Редкие прохожие шли вверх по улице. В церковном дворе играли дети; женщины и безработные читали газеты, беседовали.
Она стояла на лестнице у каменной балюстрады и все не сходила вниз, все не садилась на лавочку в тени.
Она стояла и смотрела на улицу. Иногда спускалась на одну ступеньку, но и тут она не отводила глаз от улицы.
Она ждала.
Ибо война кончилась.
И пленные должны были вернуться из лагерей, из лагерей со зловещими названиями, в которых их держали с того ужасного года.
Война пришла к концу. Считалось, что мы победили. Но у кого хватало сил радоваться? Ждали пленных. Чтобы рыдать вместе с ними.
Она стояла на лестнице, ведущей к Sacré-Coeur в Париже, и смотрела на ослепительно яркую улицу. Сюда он должен был прийти. Так они условились. Если с одним из них что-нибудь случится, если один из них очутится где-нибудь далеко, они, не полагаясь на старый адрес, должны встретиться на Монмартре.
«Ведь Монмартр, — у его подножья ты родился, — будет стоять всегда, как и та белая церковь, возвышающаяся над Парижем, церковь, в которую мы заходили каждый раз перед тем, как покинуть город.
Туда я хочу прийти после войны, сынок, хочу ждать, если не буду иметь от тебя известий. Не сомневайся, я буду там. Ведь наши поля могут порасти бурьяном, наша деревня может сгореть, нас всех могут эвакуировать, кто знает куда — необходимо назначить место встречи, чтобы не разминуться. Пусть это будет Монмартр возле церкви Сердца Иисуса».
Там она и ждала терпеливо, терпеливо. Розыски ничего не дали. Это зависело от сотен разных причин.
«Филип Шардон. Никаких сведений о человеке с этим именем в наших досье нет. Он не значится ни среди живых, ни среди мертвых. Поэтому он так же, как и многие тысячи других людей, числится сейчас без вести пропавшим.
Ну конечно, вы правы, сударыня, где-то эти люди находятся. Где-то эти пропавшие есть. Человек весом в шестьдесят-семьдесят кило не может просто так испариться в пространстве, как капелька росы, как дождевая капля на солнце. Не могут они также все, как один, намеренно скрыться или спрятаться. Почему, собственно, они должны отвернуться от своей родины — уехать в какую-нибудь другую страну, к примеру, в Россию и превратиться из Филипа Шардона в Петра Ивановича[9], или в Чезаре Понтини, или во Фридриха Августа Шульце? Такие шутки возможны лишь как исключение. Конечно, это нельзя принимать в расчет.
Есть много причин, по которым в нынешних условиях задерживается возвращение людей, не стоит их перечислять. Большую часть вы сумеете угадать сами. Итак, на наш взгляд, сударыня, вы должны вооружиться терпением. Мы записали его имя, полк, роту, батальон и его опознавательный номер на жетоне. Вот видите, все это занесено в специальное досье, положено в специальную папку, помеченную буквой „Ш“. Мы быстро разыщем ее, если что-нибудь выяснится.
И заметьте, когда на человека заводят досье, заполняют все графы подряд, то проходит совсем немного времени — и он появляется. Правда, странно? Вы не поверите, но иногда это продолжается всего несколько недель, иногда несколько месяцев или чуть дольше, но неизменно оказывает свое действие… Как будто в мышеловку кладут кусочек сала; мышь это сразу чует, и вот она уже тут как тут».
Так утешали женщину в различных учреждениях. И повсюду, куда она ни приходила, оставался лист бумаги в папке или без папки с входящим номером. И все это вкладывалось в одно из тысяч досье и устанавливалось в определенном порядке на полках вдоль стен. Стены были снизу доверху забиты папками и картонными ящиками от картотек; папок стало так много, что полки пришлось сооружать уже посреди помещений, так что к столам в задних комнатах теперь с трудом протискивались. В кабинетах стало темно, но над каждой полкой горела электрическая лампочка, свет надежды. Она горела для всех тех, кто покоился в картонных папках, и для тех, кто сообщил их имена и оставил свое собственное имя.
Та женщина посетила самые разные учреждения и говорила себе: я делаю это для моего Филипа. Прежде чем пойти на Монмартр, он заглянет сюда, узнает, что он здесь значится, узнает мой адрес и то, что я жива и не забываю о нем.
А когда она выходила на улицу и оглядывалась назад, на серое низкое здание, то и оно уже казалось ей не таким чужим. Ведь в нем была теперь частичка ее Филипа. Ну конечно, он там не жил и все же он там немножко жил. Для него было отведено местечко. Она исполнила свой материнский долг. Скоро она придет опять, чтобы посмотреть, как обстоят дела.
После каждого посещения она чувствовала себя мужественней и шла веселей домой в часы обеда и ужина, шла в свою жалкую комнату, которую снимала в Париже. И видела в каждом повстречавшемся ей солдате что-то от своего сына Филипа Шардона.
А все они вместе походили на пчел, которые, жужжа, сновали над цветущим лугом и опускались то на один, то на другой цветок, в чашечке которого хранился мед, предназначенный и приготовленный для них.
Огромный Париж казался ей таким вот цветущим лугом, и для ее Филипа Шардона был приготовлен цветок. Послушай, мой мальчик, твоя мать тебя не забыла: ж-ж-ж, пчелка, ж-ж-ж.
Дни бежали, недели бежали. Матери не была свойственна ненасытная алчность искательниц приключений; те гоняются за призраком, жаждут найти сверток с деньгами, кидаются то туда, то сюда, копают, разгребают, но ничего не находят. А когда надежда исчезает, разочарование приводит их в бешенство, от гнева и ярости обманутые кусают себе пальцы. Нет, мать не походила на искательниц приключений.
Она ждала так, как крестьянин ждет дождя. Он знает свою землю, он ее возделал. Он знает, что зерно покоится в разрыхленной почве. Но ему нужен дождь. Полю нужен дождь. Небо на месте, надо только, чтобы оно пролилось дождем, и крестьянин обрабатывает поле, ибо он знает, дождь будет; все для этого готово, все готово для само собой разумеющегося дождя. Крестьянин уповает на необходимое звено в цепи событий. Конечно, случаются дурные засушливые периоды, — они случаются редко, но люди живут, трудятся, они знают — дождь будет.
Так и мать, она ждала, возделав свое поле. И уповала на то, что земля должна дать всходы.
Иногда она покидала свой открытый всем ветрам наблюдательный пост на Монмартре и спускалась в город, не намереваясь зайти ни в какое учреждение, спускалась в город, кишмя кишевший людьми. Она делала это, чтобы порасспросить народ и узнать, как живется другим. А чтобы это узнать (и чтобы заглушить нечто, шевелящееся в ней: порою даже весьма неожиданно возникающую боль, ужасную, невыносимую боль, из-за которой мать вдруг обливалась слезами, всхлипывала — почему, собственно?), она смешивалась с толпой, останавливалась на площадях у Сены, где торговали цветами, брела по набережным и даже заговаривала с прохожими.
Бывало также, что она бежала на вокзалы. Люди приезжали с Востока, и с Севера, и еще с Юга, ибо война распространилась на другие части света и людей перебрасывали с места на место. Поезда все еще привозили солдат. Нагруженные, они вываливались на перрон из душных вагонов, в которых тряслись целыми сутками, а некоторые все еще сидели там и дремали, не замечая, что они уже у цели. Некоторые, впрочем, еще не прибыли на место, им надо было ехать куда-то дальше, но они продолжали спать, думая, что после короткой остановки поезд снова двинется в путь. Однако и им приходилось покидать душные вагоны, вагоны оставались в Париже, их проветривали, мыли, из них формировали новые составы, и никто не знал, в каком направлении они отойдут снова, в какое время и с какой платформы. Итак, все — на выход, пассажирам со своими пожитками покинуть вагоны.
