Альфред Дёблин - Гамлет, или Долгая ночь подходит к концу
Сообщение о том, что произошло во дворце — там еще находилось много шпильманов Жофи, — привело в боевую готовность всех рыцарей из свиты трубадура. Жофи послал за своим отцом, который в тот же вечер прибыл с большим отрядом вооруженных людей. Седовласый рыцарь дал клятву отомстить за себя и за других. У ворот замка герольд возвестил:
«Принцесса Триполийская, оскорбившая рыцарство, заслужила смерть!»
Герольд бросил наземь перчатку и удалился.
На стене замка также показался герольд, затрубил и спросил, какое оскорбление нанесла принцесса рыцарству.
Герольд у стены разъяснил, в чем заключалось оскорбление: рыцаря обманным путем заманили во дворец, предъявили ему постыдные требования. Связали и грозили смертью.
Настала длинная пауза, потом загремели цепи подъемного моста, и колонна рыцарей выехала на рысях. Их предводитель кончиком пики поднял перчатку. Рыцари сражались до тех пор, пока люди принцессы не отступили перед превосходящими силами противника. Они хотели запереть за собой ворота, но преследователи их опередили.
Ведьму, которая именовала себя принцессой и была так стара, что явно жила не собственной жизнью, а жизнью множества людей, убитых ею, рыцари захватили в роскошных одеждах одалиски в ее покоях, захватили, всеми покинутую. К несказанному удивлению мстителей, сорвавших с принцессы пестрые развевающиеся тряпки, их глазам предстала не мумия, а женщина с белым, жирным, пышным телом, с мускулистыми руками и бедрами. Туловище было диковинным образом забрызгано кровью. Ведьму стали хлестать кнутом по бедрам. Показалась кровь. Она была такая горячая, что ожгла мужчин. И поистине, если бы это пышное грудастое туловище не венчала ужасная, размалеванная головка мумии, рыцарей охватила бы похоть и они бы не справились со своим вожделением.
Ведьму голышом посадили на козу и протащили по улицам города в тюрьму. В тюрьме тело ее съежилось. Рыцари поторопились устроить суд. Иначе бы она, наверное, умерла своей смертью, неслыханный возраст одолевал ее.
Ведьму подвергли испытанию огнем, она его не выдержала; после чего, поскольку она оскорбила суд, ее сожгли на медленном огне.
Во время этой процедуры произошло, как видно, нечто ужасное. Я повествую об этом, воздерживаясь от всяких комментариев. Белое рыхлое тело, привязанное цепями к железному колу, внезапно вспыхнуло, как солома, и изошло зеленоватым пламенем, пламя слегка потрескивало, словно лопались стручки. Из пламени устремилось вверх нечто похожее на дым, но потом это нечто завизжало, захохотало, завыло и начало кидаться на окруживших костер людей, которые бросались врассыпную. Ничего путного эти люди рассказать не могли, ибо они мчались сломя голову. Однако зеваки, облепившие крыши на солидном расстоянии от места казни, в один голос заявляли, что в языках пламени и клубах дыма виднелось множество существ. Огромная раздутая толстобедрая бабища с распущенными волосами бесновалась и прыгала в середине и не отпускала остальных, которые хотели удрать. Сатанинская свора пролетела наискось через базарную площадь и ринулась вдоль улицы к морю. Прохожие бросались ничком на землю.
Так закончилось великое приключение Жофи. И он был столь рад возвращению домой, что не подумал даже о трудностях, которые возникнут снова — кого объявить дамой сердца после того, как его постигла такая неудача с возлюбленными: и с той, что была близко, и с той, что была далеко.
Впрочем, Крошка Ле уже решила эту проблему, как ей подсказали сердце и умная головка. Вернувшись на родину, она препроводила рыцаря Жофи, а также своего брата Готфрида, показавшего себя храбрецом, ко двору Арагона и добилась у графа, глубоко почитавшего ее, чтобы он сделал Жофи своим придворным. Жофи не торопился вернуться в круг провансальских рыцарей.
А потом случилось так, что обладавший всей полнотой власти король посвятил в рыцарское звание саму Крошку Ле и храброго Готфрида, ее брата и спасителя Жофи.
И еще случилось так, что Жофи, сюзерен крепости Блэ, после кончины Валентины, своей матери, не пел уже больше хвалу никаким чужим дамам. Дамой Жофи стала королева его сердца… вот именно, Крошка Ле… И она была славной, красивой и умной дамой. Многие благородные рыцари бились на турнирах в ее честь, воспевали ее, служили ей, соблюдая соответствующие параграфы любовного кодекса.
Но самое удивительное, что я должен сообщить в заключение этой истории, так сказать, мораль сей повести: рыцарь Жофи Рюдель из Блэ жил себе и поживал на виду у всех со своей умной Крошкой Ле, жил не где-нибудь, а в Провансе, в своем родовом замке, но мир не хотел ничего этого знать. За Жофи следовала по пятам возникшая в Триполи легенда, и она оказалась сильнее, чем его реальное бытие. Легенда эта, пережившая рыцаря Жофи, пережившая Крошку Ле и бытующая до сих пор, гласит:
В стародавние времена в крепости Блэ жил рыцарь и трубадур по имени Жофруа Рюдель. Он воспевал благородную даму в далекой Антиохии. Прослышав о ее красе и добродетели, он чах от тоски по ней. Рыцарь слагал в ее честь стихи, пел ее, бился за нее на турнирах. Но в конце концов тоска по прекрасной даме охватила его с такой силой, что он взял крест и отправился в путь. В дороге, однако, рыцарь заболел; умирающим он прибыл в Триполи. Принцесса пришла к нему на постоялый двор и заключила его в свои объятия; рыцарь еще успел взглянуть на нее. Она запечатлела поцелуй на его губах и велела по-царски похоронить несчастного. Сама она удалилась в монастырь.
КНИГА ВТОРАЯ
Мать на Монмартре
Таков был пространный, длившийся несколько недель рассказ лорда Креншоу; с неожиданной щедростью он внес свой вклад в развлечение и поучение сына Эдварда. Все глубже и глубже увязал лорд в своей истории; публика уже давно забыла, зачем он ее начал, а Креншоу никак не мог поставить точку. Но чем дольше Гордон Эллисон говорил, тем сильнее он увлекал своих слушателей, которые не понимали, что, собственно, приковало их внимание.
И вдруг он кончил. Сложил свои полномочия. Уступил место другим. Ему нечего было добавить. Он свое дело сделал.
Элис посетила сына в его комнате в ненастный ноябрьский день. Сделала вид, будто глядит в окно. Ветер и дождь срывали с деревьев последние листья.
«Вот что было со мной. У меня не оставалось никакой надежды, шли годы. Я вступила на ложный путь, знала это давно, не могла найти свое место, всюду меня подстерегали преграды и препоны; я и шагу не сумела бы сделать. Ничто мне не светило, ни в настоящем, ни в будущем, только в прошлом.
Смотри, как ветер швыряет листья! Неужели эта жизнь еще поправима? Неужели можно пробудить Элис Маккензи для новой жизни? О, боже, я потеряла себя».
Эдвард сказал, лежа на кровати:
— Как красиво! Сухая листва опадает. Деревья скоро будут голые.
— Чем же это хорошо, Эди?
— Рисунок сада словно разборчивый почерк. И его можно будет прочесть… Ведь правда здорово, что я приехал домой?
Какие слова сорвались с его губ! Она готова была зарыдать.
— Подумать только, отец рассказывает! Он раньше никогда не рассказывал.
— Ты же знаешь, Эдвард, он только пишет.
— Но сейчас он превозмог себя и заговорил. И еще как, мама! Понимаешь, что это значит?
— Он был великолепен. Все мы радовались. Ты ведь тоже?
— Из чего ты это заключила?
Элис:
— Стоило только поглядеть на тебя. Как ты его слушал! Ты боялся проронить хоть слово. Стало быть, мы все же нашли правильное решение.
— Да, это было правильно, наконец-то здесь заговорили.
Она насторожилась.
— Мама, я вовсе не предполагал, что по природе я слабак. Конечно, я не был среди первых, но мог постоять за себя и в фехтовании, и в плаванье, и в беге.
— Разумеется, сынок.
Он пристально взглянул на нее.
— А если так, то почему он меня унижает?
— Эдвард, я не понимаю, о чем ты говоришь.
Он:
— Да и всех остальных… Он уезжает и бросает мать одну.
Она глубоко вздохнула, отодвинула стул.
— Не понимаю. Ведь это вымысел.
Он пробормотал что-то, не спуская с нее глаз.
Она:
— Ты же знаешь, Эдвард, он рассказывал лишь для того, чтобы тебя развлечь.
Эдвард поглядел на нее настороженно.
Элис встала.
Он:
— Почему ты не откроешь мне правду, мама?
Она:
— Какую правду, Эди?
— Мама, что он нам рассказывал? Почему именно это?
— Он никогда меня не оставлял, Эдвард. Мы всегда были вместе. — Она обхватила голову руками. — Эди, неужели ты ребенок, который, придя в театр, принимает все увиденное за чистую монету?
— Ты могла бы мне помочь. С тех пор как это случилось с крейсером, внутри у меня все перевернулось, я вообще не знаю, существую ли я. Мне страшно. Я не нахожу себе места. Мама, я твой сын, ты дала мне жизнь. Но ведь я умер, врачи вырвали меня из когтей смерти, но только наполовину. Дай мне жизнь еще раз.
