Стеф Пенни - Нежность волков
Но ползли одна за другой недели, а он не возвращался, и у нее кончились деньги. В конце концов, какая разница, во что она верила; правда все это или нет, но она должна принять решение, так что одним сентябрьским утром Лина с детьми отправилась в трехнедельную поездку к месту со смехотворным названием Химмельвангер, забравшись почти так же далеко, как Янни в свою предпоследнюю поездку в поселок с таким же нелепым названием «Лосиная фактория».
С тех пор прошло три года, и она стала привыкать к новой жизни. Сперва у нее не было сомнений, что Янни найдет ее: покидая Торонто, она каждому сообщила, куда собирается. Однажды он прискачет во двор на большом коне и позовет ее по имени, а она бросит все дела и побежит к нему. Сначала она думала об этом ежедневно. Затем, постепенно, перестала тешить себя фантазиями. Она становилась все более вялой и подавленной, пока наконец с ней не поговорил по душам Сиджи Юрдал. Тогда Лина впервые после прибытия разрыдалась и призналась Сиджи, что иногда ей хочется умереть. Это было ошибкой. Члены общины просто взяли ее в осаду, по очереди убеждая раскаяться в великом грехе уныния, впустить Бога в свое сердце и позволить Ему изгнать отчаяние. Она быстро уверила их, что (внезапно) приняла Бога и Он уже ведет ее прочь из мрачной долины скорби. Так или иначе, но это притворство успокаивало ее; иногда она размышляла, уж и впрямь не уверовала ли, хотя бы наполовину. Она сидела в церкви и смотрела на проникающие внутрь солнечные лучи, провожая глазами каждую пылинку, пока не уставали глаза. Мысли ее блаженно блуждали. Она хоть и не молилась в общепринятом смысле, но и не ощущала себя в одиночестве.
Примерно в это время Эспен Моланд стал обращать на нее особенное внимание. Он был женат (в общину принимали только семьи), и его дети играли с Торбином и Анной, но проявлял к ней интерес, явно выходящий за рамки духовного. Сначала она насторожилась, зная, что здесь такое строжайше запрещено. Однако втайне ей это нравилось. Эспен снова заставил ее почувствовать себя красивой. Он называл ее самой привлекательной женщиной в Химмельвангере и утверждал, будто она сводит его с ума. Она отнекивалась, но про себя соглашалась. Эспен был не особенно красив, никакого сравнения с Янни, но он был смышлен и весел, а в любом споре или перебранке за ним оставалось последнее слово. Было как-то особенно сладко слушать слова страсти из уст человека, шутившего без остановки, и плоть ее не устояла. В конце концов несколько месяцев назад они начали грешить. Так она думала об этом, хотя никакой своей вины не ощущала. Просто надо быть внимательной и осторожной. Еще одного бедствия она позволить себе не может.
Лина слышит, как он подходит, насвистывая один из придуманных им мотивчиков. Не к курятнику ли он держит путь? Да — дверь отворяется.
— Лина! Я тебя целый день не видел!
— У меня работы, сам знаешь.
— Конечно, но когда я не вижу тебя, то впадаю в уныние.
— О да, конечно.
— Я пришел починить прореху в крыше.
На нем пояс с инструментами — он здесь плотник, — и Лина задирает голову, чтобы осмотреть крышу.
— Там нет дыры.
— Но ведь может быть. Лучше перестраховаться. Мы же не хотим, чтобы наши яйца промокли?
Она хихикает. Эспен всегда заставляет ее смеяться, какую бы глупость ни сморозил. Он кладет руку ей на талию и прижимает к себе, и она тает, как всегда в его присутствии.
— Меня ждет Бритта.
— Да ну? Несколько минут потерпит.
Как трудно вести себя надлежащим образом, даже в такой строгой религиозной общине. Он целует ее шею, губы обжигают кожу. Если немедленно не уйти, она пропала.
— Сейчас неподходящее время.
Тяжело дыша, она уклоняется от его объятий.
— Господи, как ты красива сегодня. Я мог бы…
— Прекрати!
Она любит его умоляющий взгляд. Приятно думать, что ты способна осчастливить кого-то одним прикосновением. Но если она немедленно не уйдет из курятника, он начнет говорить те слова, от которых к голове приливает кровь, лишая ее разума. Грязные, непристойные слова, которых она сама никогда бы не произнесла, оказывают на нее невероятное, почти магическое действие. Янни никогда себе такого не позволял, но он вообще был не мастак говорить. На самом деле она прежде никогда не испытывала того, что чувствует рядом с Эспеном; она, похоже, совершенно меняется, и это иногда тревожит ее: как будто оседлала приливную волну на легком, словно из бумаги, каноэ — захватывающе весело, но нет никакой уверенности, чем все это кончится.
Она заставляет себя отступить, хотя внутренне вся устремляется к нему, и в самый последний момент улыбается так, чтобы он не подумал — не дай бог! — будто она потеряла интерес.
Покинув курятник, она стирает с лица улыбку и пытается думать о чем-нибудь еще; о чем-то противном, как запах свиней, только не об Эспене с его сладким грязным ртом. Ей придется сидеть с Бриттой за рукоделием, а та в последнее время слишком часто бросает на нее пронзительно-вопрошающие взгляды. Знать она ничего не может, но, возможно, что-то в Лине выдало их. Чтобы остыть, она заставляет себя думать о больном пареньке, но почему-то сейчас это не приносит желаемого результата. Наоборот, она представляет себе, как поднимает простыню и смотрит на его обнаженное тело. Она видела его влекущую золотистую кожу, ощущала ее гладкость…
Господи! Эспен отравил весь ее разум. Наверное, ей нужно тихонечко проскользнуть в церковь, немного помолиться и попробовать вызвать в воображении приличествующий ситуации стыд.
~~~
Подмораживает: самый холодный из пяти дней, что они идут по следу. Воет арктический ветер, обдирая градом их лица. У Дональда глаза наполняются влагой, и слезы замерзают на обветренных и кровоточащих щеках. Вода, непонятно откуда взявшаяся, замерзала и у него на усах, а потому он замотал шарфом нижнюю часть лица, но от дыхания шарф напрочь примерз к усам, так что пришлось его отдирать, чтобы вовсе не задохнуться. Он замерз и совершенно выбился из сил, хотя львиную долю груза тащит Джейкоб, поскольку Дональду никогда за ним не угнаться, возьми он на себя половину.
К концу второго дня Дональд обнаружил, что каждое движение отдается болью по всему телу. Прежде он как-то привык считать себя вполне выносливым и сильным молодым человеком, но теперь понимает: он еще только начал что-то узнавать о стойкости. Перед ним петляет, прокладывая тропу, тяжело нагруженный Джейкоб, а когда ближе к вечеру они останавливаются, разводит огонь и рубит ветки для шалаша. Поначалу Дональд возражал, требуя делить тяготы поровну, но он очень устал и неуклюж и ни на что не способен, так что Джейкобу куда быстрее разбить лагерь самостоятельно. Он доброжелательно, но твердо предлагает Дональду сесть и вскипятить воду.
Рано утром они выбрались из леса и побрели по пустынному кочковатому плато, где уже не было никакой защиты от ветра, дующего с замерзшего Гудзонова залива. Несмотря на теплую толстую одежду, ветер пронизывает до костей. Почти сразу путники понимают, что плато представляет собой одно огромное болото. Земля сочится озерцами черной воды, подернутой льдом. Поземка скапливается спутанными клубками на камышах и зарослях полярной ивы. Невозможно отыскать несколько твердых точек опоры подряд, и Джейкоб, оставив попытки сохранить ноги сухими, бредет по кочкам и ямам мрачным монотонным шагом. Как бы решительно ни был настроен Дональд, ему уже три раза пришлось окликать товарища, и теперь Джейкоб время от времени останавливается и ждет, пока отставший наверстает упущенное. Он ухитряется делать это так, чтобы Дональд не чувствовал себя слабаком, но думал, будто Джейкоб хочет показать ему новые следы. Ясно, что находить их здесь становится все труднее, но Дональд слушает с растущим безразличием; вчера его перестало заботить, найдут ли они мальчика, сегодня он усомнился, вернутся ли они сами. Правда, и это его, похоже, не слишком заботит.
Все чаще они натыкаются на трупы животных. Сейчас они бредут мимо скелета оленя, который, должно быть, здесь уже давно, так как объеден дочиста и потемнел. Лежащий в шаге от разбросанных костей череп обращен к ним и взирает на Дональда пустыми глазницами, будто молча напоминает о тщетности их усилий.
Дональд пытается обратить мысли к Сюзанне, захлопнуть дверь между тем, что претерпевает его тело, и тем, что он чувствует. Но вместо этого слышит навевающие уныние отцовские нотации: «Разум превыше материи, Донни. Разум превыше материи. Возвысься над этим! Мы все должны делать то, чего делать не желаем». Он чувствует, как в нем, будто болотный газ, надувается пузырь раздражения. Его отцу — счетоводу в Бирсдене — никогда не приходилось брести по бесконечному канадскому болоту.
У него под рубахой, у самого сердца, лежат три письма Сюзанне. Его удручает недостаток собственного красноречия, но он утешает себя тем, что нелегко писать красиво, когда стараешься сесть достаточно близко от огня, чтобы видеть, и при этом не спалить себе волосы. Он боится, что письма все перепачканные и, наверное, пропахли дымом, а то и чем похуже. Если удастся достичь цивилизованных мест, он, возможно, перепишет все набело или даже начнет с чистого листа, в более совершенном литературном стиле. Да, так, наверное, будет лучше.
