Паскаль Брюкнер - Парадокс любви

7. Союз двоих, или Счастливая беседа

Не все союзы тают, как снег под солнцем. Есть те, что длятся долго, и они не исключение. В конфликте между фонтанирующими страстями и серыми буднями партнеры отдают предпочтение постоянству. Да, у них бывали свои черные времена, они порой взбрыкивали, порой поддавались нахлынувшей тоске, они даже расставались, но теперь все раны зализаны. В проблематичном сочетании силы накала и долговечности они выбрали последнее — пусть жар убывает, зато возрастает надежность. Прочная конструкция долгих отношений ценится ими выше недолго пламенеющей страсти, вместе с тем, их радует чудесное открытие: привычка — не помеха волнению чувств. Они признательны друг другу за то, что остались вместе. Благородное постоянство старых супружеских пар заслуживает нашего внимания, даже если не всем из нас оно свойственно. Можно ли приостановить неминуемую эрозию брака по любви? Можно, если основывать его не на любовном экстазе, а на уважении, согласии, взаимопонимании, радости создания семьи, ощущении бессмертия при появлении детей и внуков, о котором говорили древние. Пора вспомнить о чувствах умеренного накала, безумной любви противопоставить спокойную любовь, работающую на созидание мира, любовь, для которой время союзник, а не враг.

Счастье, — говорила мадам де Севинье, — быть рядом с теми, кого мы любим. Самый удачный тип брака или союза основан на дружбе: дружба — это замедленная любовь, она избегает пафосных страстей, выдерживает разлуку, допускает разнообразие привязанностей. Такой союз, кроме интенсивности влечения, признает и другие составляющие совместной жизни, не исключая при этом ни порывов желания, ни плотских радостей. «Хороший брак — это счастливая беседа обо всем на свете», — писал Джон Мильтон в XVII веке. Замечательное определение, однако стоит добавить, что эта беседа может иногда прерываться, и, надо сказать, без малейшего для себя вреда. Следует научиться скучать вдвоем, и вместо того, чтобы упрекать себя, стоит относиться к этому как к подтверждению собственного жизненного опыта и взаимной чуткости.

Если не существует мудрости любви[83], может быть, есть некая мудрость в той любви, что отходит на второй план, уступая дорогу чему-то большему, чем она сама. Настоящая любовь смеется над любовью в нашем обычном понимании. Раньше супруги, вступившие в брак по расчету, старались привязаться друг к другу, мы же совершаем обратное: начинаем со страсти, а потом пытаемся проникнуться взаимной симпатией. Стойкий союз, как ни парадоксально, — это союз, признающий свою конечность во времени; он рассматривает себя как этап опережающей его эстафеты. Его сила в неустойчивости и податливости, уязвимость — его лучшая защита. Этот союз несовершенен — значит, он способен к бесконечному обновлению. По сути своей он надежда, перекинутая над бездной сомнения, пари на долговечность, акт доверия к животворной силе времени. Есть какая-то благородная стойкость в том долгом пути, который проходят вдвоем, преодолевая все ловушки, соблазны и разочарования, когда в единственном человеке находят свое служение и свою награду.

Не только фрейдо-марксисты 1960-х годов пытались повязать интимную жизнь идеологией. В самом деле, все философы, начиная с Платона, видели в процветании здоровой, слаженной семьи залог крепости Государства. В наши дни некоторые консерваторы в непостоянстве отдельного человека распознают приметы распадения демократии: если брак дрожит под напором мутной воды развода, измены или вседозволенности, — сотрясается весь общественный порядок. «Я нахожу, что дети разведенных родителей менее способны к серьезному изучению философии и литературы, чем многие другие», — говорил, например, Аллан Блум[84]. В свою очередь американский социолог Кристофер Лаш, блестящий исследователь современного нарциссизма, требовал внесения в конституцию вместе с запретом абортов запрета на развод для супругов с детьми. Энтони Гидденс, теоретик английских лейбористов, напротив, в трансформации интимной жизни видит своего рода микрокосм большой демократии: самореализация, уважение других, автономия — эти добродетели, перемещаясь в социальную сферу, свидетельствуют о новом динамизме[85]. Одни выступают за возрождение прочных связей (если надо — в принудительном порядке), другие с радостным удивлением констатируют, что причуды индивида совпадают сдвижением Истории.

«Никто не может быть хорошим гражданином, не будучи хорошим сыном, хорошим отцом, хорошим братом, хорошим другом, хорошим мужем», — гласит статья 4 Декларации от 5 фруктидора III года Французской революции (1791), которая освящает семью как фундамент общественного договора. Формулировка глубокая, но пугающая: она подчиняет семейную сферу сфере политической и во имя общих интересов утверждает контроль над человеческими чувствами. А вот высказывание Сен-Жюста: «Развод — это позор, оскверняющий общественный договор. <…> Чем распущеннее нравы в частной жизни, тем важнее, чтобы добрые и гуманные законы их сдерживали. Добродетель не должна поступаться ничем ради отдельных людей»[86]. Между политическим режимом и нравами никогда не было прямой связи. Демократия может быть пуританской, как, например, в Индии, а тоталитарные режимы могут насаждать безнравственное поведение — взгляните на Кубу или бывший Советский Союз. Нравственные принципы какого-нибудь правителя, например Хомени, никак не синоним гражданского мягкосердечия. А эскападам престарелого Берлускони не удалось пока развалить Итальянскую Республику. Иллюзия социологов: мы гадаем по любви, как по кофейной гуще, супружеские отношения должны для нас непременно что-то означать: вместо того, чтобы просто признать их как факт, мы их рассматриваем как позитивные или негативные величины. В этой области сложно полагаться как на пророков несчастья, так и на тех, кто обещает ясные зори: любовь не имеет решения, ее не объяснить логически. Надо отказаться от прямолинейных аналогий. Наше общество не в той степени больно или, наоборот, здорово, как об этом принято говорить: оно, на самом деле, слегка прихрамывает, так как постоянно экспериментирует, пытаясь примирить зыбкость супружеской связи со стабильностью, необходимой для продолжения рода. Грандиозный и захватывающий эксперимент — ведь опасности свободы ценятся выше удобств зависимости.

Часть третья

Чудесный мир плоти

Глава VII

И вновь сексуальная революция?

Оглядываюсь по сторонам, вижу: в двух шагах — парень, из тех, с кем мы устраивали групповуху пару недель назад, после веселой ночки в клубе «Les Bains». Завис между соседними заведениями. Оборачивается, стоим друг против друга, привет-привет, целуемся в щеку. Можно бы и в губы, все-таки вместе трахались, но он, видно, решил: раз групповуха, то и не считается.

Истинная цивилизация не в газе, не в паре и не в вертящихся столах, она в убывании следов первородного греха.

В августе 1993 года журнал «Elle» поместил на обложке летний тест: «Вы шлюха?». Удивительна грубость вопроса, но еще удивительнее энтузиазм отвечающих: не было ни одной редакторши или журналистки этого знаменитого еженедельника, которая бы не ответила положительно, гордясь тем, что она исключительная сука и потаскуха, каких поискать. Итак, отныне «шлюха» — почетное звание, высокий титул из лексикона любовных игр[87]. Превращение оскорбления в повод для гордости доказывает, — если это еще нуждается в доказательствах, — что мир стал другим. Если раньше сексуальную жизнь считали нужным скрывать, то теперь ее принято демонстрировать. Появился даже новый вид снобизма — снобизм эротический: не дай бог чего-то не знать в этой области. Полистайте соответствующую прессу за последние тридцать лет — просто-напросто пособия по разврату, назидательные, как в старые добрые времена: попробуйте заняться содомией, любовью втроем, попрактикуйте бисексуальность, воспользуйтесь кнутом; хороши ли вы в постели, занимаетесь ли вы любовью по понедельникам?[88] Тема смерти неприлична, ее замалчивают, зато на повестке дня непристойные секреты, которыми каждый рвется поделиться по телевидению, по радио и по Интернету.

Раскрепощение нравов сыграло с нашими современниками неожиданную шутку: вместо того, чтобы радостно выпустить на волю инстинкты, оно ограничилось заменой одной догмы на другую. Вчера похотливость контролировали и запрещали, сегодня ее навязывают. Отмена многочисленных табу и право женщины распоряжаться собственным телом подкрепляется призывами к сексуальным удовольствиям. Устранение сдерживающего начала компенсируется растущими требованиями: надо, как говорится, владеть ситуацией, иначе окажешься за бортом.