Руди Данциг - В честь пропавшего солдата (1984-1985)
Моё ухо становится тёплым и влажным; его болтовня проникает в мою голову и оглушает меня. Я пожимаю плечами и по моей спине и рукам внезапно начинают бегать мурашки.
«Он облизывает моё ухо, — думаю я, — а оно грязное, когда же я его мыл?» Мне становится стыдно, не из-за проникшего в моё ухо языка, а из-за серы, которая иногда из моих ушей попадает жёлтыми пятнами на полотенце, и которой, по всей видимости, он касается языком.
Он обхватывает свой пенис рукой и начинает медленно водить ей по нему, вверх-вниз, от ног к животу, спотыкаясь об складки зелёной материи трусов. Я вижу сквозь это движение, как член становится больше и толще, он как небольшое животное, существующее вопреки этим небольшим рывкам; как улитка, покидающая свой дом. Ошеломлённый, я не могу оторвать глаз от этого превращения, этого молчаливого, властного увеличения, происходящего так неожиданно и практически без усилий.
«Когда ты станешь большим, то у тебя вырастут волосы на х…е», — говорили мальчишки в школе.
Мне это представлялось почему-то в виде бесформенной, волосатой гусеницы, и я надеялся, что они не правы, или, что я никогда не вырасту.
Теперь его член направлен под углом в высоту, отклонившись от тела солдата; на нём никакие волосы не росли, и только над приспущенными трусами можно было заметить несколько волосков. Он зевнул, лениво и расслабленно, словно это его состояние — абсолютно нормальная в мире вещь.
«Is good, Jerome, — говорит он, — no problem. O’kay?»[27]
У его члена чуть расширена щель, сквозь которую, как мне кажется, он смотрит на меня; я стараюсь не глядеть туда, но мои глаза невольно прикованы к этому месту. Он, словно сжатый кулак, большой и грубый, направленный против меня. Солдат хватает его крепкой рукой и из напряжённой, розовой головки, из глаза-щели, выдавливается капля. Мой собственный член и член Яна — нежные, маленькие и тонкие, эти хрупкие придатки наших тел. Когда солдат подводит мою руку к своему животу, напрягшийся в ожидании член, словно испугавшись чего-то, неожиданно дёргается вверх.
Под камнями плещется море, булькая и пенясь. Очень отчётливо мне вдруг привиделась моя маленькая комнатка в Амстердаме; книги, аккуратно уложенные на полках, обрамляющих откидную кровать; фотографии в рамках на стене и место под окном, где я любил сидеть, укрытый от соседских взоров. Солнце освещает шероховатую поверхность кокосового коврика, на котором я выпасаю игрушечного ослика.
Снаружи голоса детей, играющих на берегу канала. Школа окончена, я вдыхаю обеденные запахи и ощущаю у себя в животе летнюю расслабленность. Это отдалённая, почти забытая, тщательно оберегаемая жизнь, которая так часто казалась мне скучной, бессодержательной чередой дней.
«Мама, — думаю я, — где ты?»
Солдат прижимается ко мне, я осязаю его. Словно одеяло, его запах накрывает меня, защищая и угрожая одновременно.
Его частое дыхание смущает меня, он пыхтит, словно долго бежал. И при этом я — тот, который должен от него убегать…
Я пытаюсь подняться, но неожиданно солдат применяет силу, неуклюже и ожесточённо, словно я его враг.
«Come on».
Он крепко держит меня, его голос груб и нетерпелив, он плотно сжимает мои пальцы и кладет одну ногу на меня, болезненно придавив своим коленом к валуну.
«Отпусти меня!»
Я ору это в полной панике и мне до сих пор стыдно за этот вопль. Я знаю, что он не понимает меня, но тем не менее, давление его тела уменьшается, хватка ослабевает. Мои руки дрожат.
«Sorry, baby», — он расслабляется, однако продолжает двигать мою руку вверх-вниз. Что он хочет, зачем я должен это делать, эти отвратительные гадости?
Я слышал истории о людях, убивающих детей; вероятно, дело идёт к этому. Давление на мою руку снова усиливается, он опять склоняется надо мной и я отворачиваю голову. На камне, рядом со мной, лежит горящий окурок, дым от которого поднимается вверх и рассеивается в воздухе.
Неожиданно поблизости ясно и отчётливо раздаются голоса, я в неистовстве выдёргиваю свою руку, парализованный страхом. Солдат уже встал и поспешно пытается прикрыть неуместно торчащий предмет своего тела. Два скачущих шага, и он стоит в воде, падает впёред и в несколько взмахов отплывает от берега.
Два солдата появляются среди столбов. Один из них пронзительно свистит с помощью пальцев и что-то кричит. Волт оборачивается и встает в волнах на сильные, мускулистые ноги; солнце ярким пятном ложится на его мокрую кожу. Вода едва достает ему до коленей.
«Cold», — кричит он.
Он падает на спину и уплывает, размашисто двигая руками в фонтанах водяных брызг. Один из солдат раздевается и заходит в воду, другой садится на некотором удалении от меня и поднимает руку в равнодушном приветствии; у него белокурые волосы и широкие, округлые плечи, которые он удовлетворённо ощупывает. Я прижимаюсь к сваям и надеюсь, что Волт уплыл далеко, так что я могу незаметно исчезнуть, но пловцы выбираются на берег немного дальше валунов и идут по траве. Белобрысый солдат указывает на кучку одежды Волта и ждёт, пока всё это не оказывается у меня в руках, затем он идет, прыгая с камня на камень, впереди меня. У подножия дамбы мы кладём одежду на траву, Волт накидывает свою рубашку на плечи и стряхивает с себя капли воды. Белобрысый солдат исчезает за дамбой и возвращается с коробкой, полной маленьких бутылок и сложенным брезентом. Коробку он ставит на траву и откупоривает несколько бутылок с помощью ножа.
«Coke?»
Волт протягивает мне бутылку, содержимое которой издаёт сильный запах и первый же глоток шипуче отдаётся покалыванием в моём носу.
Со слезами на глазах я возвращаю бутылку и трясу головой: я убеждаюсь, что это пиво. В Амстердаме я однажды видел пьяных немцев, с пивными бутылками в руках.
«Скоты, — прошипела тогда моя мама, — вся эта нация…», и быстрыми шагами потащила меня прочь.
Солдаты, раскинувшись на развёрнутом брезенте, болтают, курят и пьют из быстро пустеющих бутылок. Время от времени Волт поворачивается ко мне и что-то кричит. Затем он напевает песенку, которую он пел ранее и оба других солдата резко свистят.
«Jerome, sing. Come on»[28].
Он подходит ко мне, тащит меня за собой и делает несколько танцевальных па, из-за чего я спотыкаюсь. Другие смеются.
«Sing»[29].
Он умоляюще смотрит на меня.
Что я должен петь? Все песни, которые я когда-либо заучивал, бесследно стёрлись из моей памяти. Волт держит меня за плечи и, кажется, хочет меня заставить спеть.
«Come, — говорит он и прижимает меня к своему крепкому телу, — sing».
Растерянно я смотрю на солдат, что они могут подумать? Один из них прикладывает палец к губам и заговорщицки смотрит на меня. Он подкрадывается поближе и выливает содержимое бутылки на спину Волту. Затем они бегают друг за другом с криками: поймай меня. Я не знаю, насколько это серьёзно, но когда они бьют друг дружку, слышатся громкие удары. Я пристраиваюсь повыше на дамбе и наблюдаю за дракой с безопасного расстояния. Волт догоняет одного из них, оба падают на траву и продолжают бороться и кричать, словно школьники.
Два солдата хватают Волта за руки и стаскивают с него влажную рубашку. Волт изо всех сил пытается освободиться и отбивается ногами.
И при этом все смеются. Я чувствую, как во мне нарастает гнев: что они делают, эти двое, ему же больно!? Почему бы им не сесть в машину и не оставить нас одних? Ко мне подкрадывается страх: во что я ввязываюсь, мне нужно либо принять чью-то сторону, либо оставаться в стороне.
Нужно ли мне помогать Волту?
Но драка неожиданно заканчивается и настает зловещая тишина. Волт лежит на спине на брезенте, два других сидят подле него, разговаривают шепотом и осматривают себя. Неужели будет ещё что-то?
Белобрысый солдат встаёт, проходит мимо меня, взбирается на дамбу, и там останавливается. Волт приподнимается и смотрит на меня, опёршись на локоть.
«Jerome, come here»[30], — говорит он.
Его голос мягок и льстив. Зачем я ему, что он хочет от меня? Я не трогаюсь с места, но, кажется, он тут же забывает обо мне.
Пахнет навозом и землёй, в траве жужжат насекомые, над Красной скалой знойная дымка. Я прищуриваю глаза. Под собой я слышу бормотание и короткий смешок. Эта таинственность пугает меня, во мне нарастает тревога. Солдат рядом Волтом склоняется к нему, словно хочет что-то рассмотреть между согнутых в коленях ног Волта. Волт раскинул руки и вращает головой туда-сюда, словно в молчаливом протесте. Я смотрю на это прищуренными глазами: голова солдата по-прежнему алчно склонена. Я встаю, я хочу подбежать к ним и яростно прогнать этих солдат, и ощущаю в себе неукротимую ненависть. Но с вымученной улыбкой я двигаюсь в обратном направлении, вверх по дамбе, не сводя глаз с двух мужчин. Теперь солдат делает быстрые, короткие движения над животом Волта, он ожесточённо и молчаливо трудится, словно делает ему искусственное дыхание. Я точно знаю, что там происходит; я знаю это из слухов и неясных домыслов. И всё же мне непонятно это стремительное развитие событий, совершенно сбивающее меня с толку: почему Волт допустил это; он забыл, что я здесь?
