Генри Олди - Черный Баламут. Трилогия
По Великой Бхарате шел черный конь, а следом шел Арджуна, сын Громовержца.
Медленно.
Спотыкаясь.
Отдыхая после каждого шага.
Но — шел.
По возвращении в Город Слона финал обряда пришлось отложить до лучших времен — конь явился тощий, в репьях, кожа да кости, и показывать его народу, прежде чем подкормится, не хотелось.
То же относилось к полководцу.
Впрочем, нет худа без добра: в северных Гималаях по наводке Черного Баламута нашли сокровищницу Стяжателя Богатств, бога Куберы. Посланный караван успешно добрался от Хастинапура к кладу и вернулся обратно, нагруженный золотом, что существенно подняло настроение. Опять же радовало сообщение караванщиков: близ сокровищницы не обнаружилось ни якшей-стражей, ни самого бога-хозяина — видать, Кубера благоволил отдать клад в руки Пандавов!
Хмурился один Баламут и все выспрашивал погонщиков с охранниками: действительно ли они не видели в горах ни одного якши?!
Ну хоть самого завалящего?!
Погонщики клялись всем святым, охрана била себя в грудь, Баламут кивал и начинал расспросы заново.
Наконец черный конь отъелся на вольных пастбищах, а брахманы получили задаток деньгами и телеги казенного риса, дабы вершили обряд с тщанием. Животное торжественно заклали на центральной площади, разъяли на части, пристально вглядываясь в каждую, затем заставили Черную Статуэтку возлечь рядом с кровоточащими останками. Когда и эта часть обряда была выполнена, общую жену Пандавов отпустили с миром — отмываться и приходить в себя, конину же публично сожгли на костре из душистых поленьев, а кости раздробили и достали костный мозг.
Мозг этот потом долго варили в котелке, на стенках которого искусный гравер изобразил особо выдающиеся подвиги братьев во время Великой Битвы. Пар вздымался вверх, к небесам, Пандавы стояли вокруг котла и по подсказке старшего жреца усердно втягивали ноздрями жирные струйки.
От мясного запаха мутило.
После чего Царь Справедливости был во всеуслышание объявлен Колесовращателем всея Бхараты.
На следующий день Черный Баламут покинул Хастинапур, несмотря на уговоры погостить до середины весны.
Он возвращался в Двараку, столицу ядавов.
На прощание Кришна раздраженно поинтересовался у новоявленного Колесовращателя: почему брахманам было заплачено втрое против обычного?! Что, денег павлины не клюют?! Ответ был прост: от стоимости зависит святость обряда (так сказали обильные добродетелями), а по старым расценкам моления не доходили до ушей богов.
— Теперь дошли? — поинтересовался Черный Баламут, прыгая на колесничную площадку.
Колесовращатель лишь равнодушно пожал плечами.
«Это у тебя спросить надо!» — явственно читалось на его лице.
Следует отдать должное: начало царствования Пандавов было отмечено и рядом благоприятных признаков. Охотники вкупе с бортниками единодушно утверждали, что из лесов напрочь исчезли ракшасы, и — странное дело! — никто не всплакнул по безвременно ушедшим людоедам. Опять же радовало отсутствие претов в темных местах, упыри-пишачи иногда являлись беременным женщинам, а также подросткам, но показания свидетелей были абсолютно недостоверны и противоречивы, скользкие бхуты гурьбой покинули кладбища, и пучеглазые якшини не совращали больше молодых отшельников.
Впрочем, небесные апсары отшельников тоже не совращали: отнюдь не по причине стойкости ушедших от мира, а по причине отсутствия апсар.
Расстраивались только ятудханы: Живцы-веталы перестали откликаться на их зов. А тайные яджусы, пусть даже и исковерканные должным образом, действовали слабо, причем предсказать результат заранее было практически невозможно.
Увы, душевная скорбь ятудханов никого, кроме них самих, не интересовала.
В заброшенных ашрамах стали все чаще находить покойников: аскеза быстро приводила к смерти, и то, что раньше позволяло накопить море Жара, теперь влекло за собой истощение и гибель. Одним из первых погибших от истязания плоти был Видура-Законник, вестник горя сообщил также, что в пламени лесного пожара сгорел несчастный Слепец с обеими царицами. Правда, в качестве утешения было передано: пожар занялся от священного огня, разведенного каким-то подвижником, и сгоревшие по этой причине непременно обретут райские сферы.
Если не статус полубогов.
Жизнь шла своим чередом, население мало-помалу увеличивалось, дождь падал сверху вниз, деревья росли снизу вверх, коровы исправно мычали и телились, цари царствовали, с интересом выясняя, что за пределами Великой Бхараты внезапно объявились иные страны и народы, о которых раньше не доводилось и слыхом слыхивать, Второй мир становился больше, распухая жабой в преддверии ливня, зато дождаться откликов от Первого и Третьего миров не могли даже самые благочестивые из жрецов-взывателей…
А в крепкостенной Двараке тихо спивался Бхагаван Кришна, наконец уяснив суть шутки, сыгранной с ним. Величайший замысел обернулся величайшим крахом, и Баламут богохульствовал, проклиная тот миг, когда решил сразиться с Опекуном Мира его же оружием — хитростью и умением находить лазейки в стенах Закона. Ошибка заключалась в досадной мелочи, непростительной оплошности: в разнице между двумя состояниями, между Бхагом и Бхагаваном, между Господом и Господином.
Если Бхаг на благородном языке означал «Господь-Действующий», то образованная от него превосходная степень означала, в свою очередь, «Господин», «Господь-Отсутствующий». И употреблялась она в качестве крайне уважительного обращения к отсутствующему меж собеседниками человеку.
Или не-человеку.
Или… или-лили.
Ведь обращение «милостивый государь» тоже далеко не всегда означает, что речь идет действительно о государе, исполненном милости!
Заметить этот прокол в требованиях Черного Баламута, увлеченного грядущим величием, мог воистину только малыш Вишну, и по ночам Кришна вскакивал от эха:
— Дайте! Дайте ему… умоляю!
Колоссальная волна Жара — легионы душ бхактов-любовников, подарок Опекуна, треть тапаса Шивы, десятина Жара Трехмирья, — высвободившись в результате Дарования, создала новый мир.
Мир Бхагавана Кришны.
Мир Господина, Господа-Отсутствующего.
Эру Мрака, эпоху Пользы.
И толпы, исправно кричавшие на площадях и в храмах «Харе Кришна!», все меньше и меньше отождествляли любимое божество со стареющим ядавом, удивительно чернокожим для своего рода.
Бхагаван Кришна отсутствовал, внимая (или не внимая) славословиям, Черный Баламут был здесь, рядом, и это являлось залогом его ничтожества.
— Дайте! Дайте ему… умоляю!
Флейтист жил в мире сбывшейся мечты: свободный, он внимал речам о полубоге Вишну, который является лишь отражением самого Абсолюта, воплощенного в Бхагаване, достучаться до которого можно лишь чистым душам, бескорыстным возлюбленным…
Однажды его упрекнули в недостаточной любви к Кришне.
— Харе, харе, — криво улыбаясь, ответил Баламут. Он уже знал, что скоро умрет. И боялся шагнуть за грань.
* * *…Какой такой, понимаешь, Бхагаван? Знать не знаю!
— Ты че, дружбан, совсем уже зенки залил?! Не знает он… Дык Черный Баламут, Господь наш разлюбезный!
И тощий оборванец, оскалясь гнилозубой ухмылкой, весело хлопнул по плечу приятеля-сотника, изрядно захмелевшего после кувшина медовухи. На рубахе из чинского шелка, и без того заляпанной жиром, остался отпечаток пятерни — рядом с казенным оплечьем, украшенным воинской бахромой.
Судя по цветному тилаку на лбу сотника, тот явно принадлежал к варне кшатриев. Что же касается оборванца, то его тилак наполовину стерся (а вполне вероятно, был стерт умышленно), но и так за три йоджаны было видно, что обладатель гнилых зубов в лучшем случае является шудрой, если не чандалой— псоядцем!
Ишь, ручищи… небось углежог или скорняк — за год не отмоешь!
Псоядец, хлопающий по плечу кшатрия?! Да раньше такого и на порог бы не пустили в питейное заведение, куда заглядывают уважаемые люди. Кшатрий, позволяющий чандале подливать себе в чашу?! О-хо-хо, времена наши тяжкие, изобилующие развратом и непотребствами, а также идеями о равенстве и братстве…
— А-а, этот… — протянул сотник. — Ну да, Бха… тха… ха! Видали такого! Клянусь собственными потрохами, видали! — когда в Двараку послов сопровождали. Я еду, а Он, понимаешь, идет. Пешком. По стеночке. Пьян был, понимаешь, как… как… и вообще: это все дравиды придумали. Про Бха-гхавана. Для смущения умов.
— Ну ты, арийская морда! Ты полегче! Нажрался свинья свиньей, а туда же!
— Я? Это я — нажрался?! Да я океан… одним глотком! Пшел вон, клеветник!
— Сотник попытался замахнуться, но едва не подбил себе глаз и бессильно уронил руку на столешницу. — Это Он был пьян, а не я! Пьян, как… как бог! Вот. Ну я тогда еще, понимаешь, и подумал… О чем это я подумал? А, вспомнил! Подумал: раз этому, который теперь главный на небе, с утреца можно, то чем мы хуже?
