Фавн на берегу Томи - Буркин Станислав Юльевич
Нерешительными шагами он двинулся в конец коридора, дважды останавливался, кусал губу и продолжал двигаться. Дойдя, он поставил чемодан, вдохнул последний раз и очень громко постучался.
— Войдите! — ответил оттуда Человековский голос.
«Что я наделал!» — подумал Бакчаров. Все это время он надеялся, что Человека там не окажется и он уйдет с чувством приподнятого собственного достоинства. А Человек возьми и окажись в этот раз в своем номере. И кем бы теперь почувствовал себя учитель, если бы, как трус, бросился к лестнице? Нет. Это почти как дуэль. Ему пришлось толкнуть дверь и шагнуть в темную комнату с опущенными тяжелыми шторами.
— Проходите, садитесь, Дмитрий Борисович, — послышался голос невидимого хозяина.
Бакчаров оставил дверь в коридор приоткрытой. Он решил, что так безопаснее. Поставил в углу глобус и чемодан и медленно шагнул навстречу Человеку.
Человек сидел в кресле в углу недалеко от окна и сжимал костлявыми пальцами поручни. Бакчаров подумал о том, как это неестественно — вот так просто сидеть в кресле в темноте среди белого дня. В комнате царили покой и тишина. Человек задумчиво смотрел перед собой незрячими глазами так, словно вслушивался или вспоминал чтото давнее.
— Я хотел спросить вас насчет вчерашнего, — собравшись, начал первым Бакчаров.
— Чего вчерашнего? — строго спросил Иван Александрович и хмуро посмотрел на учителя. Тот чувствовал себя гимназистом на ковре у директора.
— Ну а что вчера было? — схитрил Бакчаров, чтобы заставить собеседника начать первым говорить о сверхъестественном.
— Я пошел побродить перед сном по лесу, а вы меня зачемто выследили, — с некоторым раздражением стал рассказывать Человек. — Вы были очень пьяны, Дмитрий Борисович. После того как вы забылись пьяным сном, я пытался вас растолкать, но это оказалось невозможным. Тогда я решил не бросать вас снежной ночью в лесу, развел костер и до утра ждал, пока вы не придете в себя. Дальше, надеюсь, вы все помните?
Бакчаров очень внимательно его выслушал, смутился и вспомнил чертиков у Залимихи, и как она сказала ему, что это пройдет и что еще не такое случается после ее зелий. Он почувствовал себя страшно виноватым, но мгновенно взял себя в руки.
— Нет, я не об этом, — быстро сказал он деловым голосом. — Я насчет вчерашнего разговора о женщинах. Помните, вы просили, чтобы я убедил вас в том, что силы тьмы не властны над божественным светом, таящимся в каждой женщине?
— Ну и, — потребовал продолжения Иван Александрович.
Бакчаров замялся. Теперь он точно чувствовал себя провинившимся школяром перед сердитым начальником.
— Я могу это сделать в литературной форме? — спросил он застенчиво.
— Пожалуйста, пожалуйста, — развел руками артист, и надолго воцарилось молчание.
Бакчаров зашатался из стороны в сторону в нерешительности и только хотел попрощаться, как Человек сказал примирительнодружеским голосом:
— Хотите, спою вам песенку?
Бакчаров вновь замялся. Он чувствовал себя страшно неловко перед артистом. Хотел как можно скорее уйти. Но разве от таких предложений отказываются?
Он развел руками, осмотрелся, шагнул в сторону и присел на краешек стула возле круглого обеденного стола.
Человек дотянулся до прислоненной к стене гитары, недолго ее настраивал и вот уже заиграл тихую романтическую балладу.
Владелец Петров после долгого спораНазвал свою баню «Содом и Гоморра»,С тех пор туда ходят все русские люди,Ведь там подают ананасы на блюде.Сладостно пахнет заморская шишка,Ее от Петрова приносит вам пышка,Она вас погладит, она вас побьетВодой ледяной из ушка сполоснет.Как хорошо людям в бане содомской,В бане содомской да на земле томской.Бакчаров стыдливо усмехнулся, и на проигрыше Человек улыбнулся ему в ответ.
Гитара смолкла.
— Однажды, когда я зимовал в Тибете, — вдруг начал рассказывать Человек, — меня чуть было не подвергли экзекуции местные хозяева опиумных плантаций за то, что якобы я отвлекал своей музыкой крестьян от сбора урожая. На что я ответил языком их же мудрецов: «Есть старина Ван — не любят, нет старины Вана — скучают… Вы, помещики, что ладьи на воде, а народ, он как река: может нести, а может и потопить. Так что вол — пашет, конь — ест зерно, люди растят сыновей — грех жаловаться и всем счастье!» Эти слова так поразили местных помещиков, что вскоре мне был передан в собственность один из высокогорных дворцов Чегана, в придачу шесть опиумных полей, библиотеку тибетской мудрости, десять наложниц и сто восемьдесят работящих крестьян. Спустя годы я, как Одиссей, блаженствующий у Калипсо, чудом очнулся от философического помутнения и, бросив дворец к чертовой матери, бежал из Азии прочь, зарекшись никогда больше не подражать ни словами, ни образом жизни мудрецам этой паршивой страны.
А Сибирь, Дмитрий Борисович, она ведь похлеще Тибета в плане одурманивания беспечных странников. Так что, господин учитель, не расслабляйтесь и вы в ее метафизических дебрях. Как говорится, если сердце не на месте, то и смотришь, да не видишь, слушаешь, да не слышишь, и только черти обманывают тебя. Тьфу ты! Опять эта восточная зараза… Хотите, сделаю чая? У меня еще остался «Бергамотовый бегемот».
— Нет, спасибо, я только что из гостей. И мне уже пора. Я хотел сказать… что как бы там ни было… Иван Александрович, я действительно был очень пьян, — виновато сказал Бакчаров, терзая и заламывая пальцы. — И я хочу извиниться за вчерашнее… или за сегодняшнее…
Иван Человек кивнул и, как вождь, церемонно поднял руку в благословляющем жесте. Потом они попрощались, Иван Александрович стал музицировать, а Бакчаров, тихонько притворив за собой дверь, удалился.
8На обратном пути к избушке Бакчаров был в большем смятении, чем когда шел из нее за вещами в «Левиафанъ». Кто перед кем виноват: он перед чудаковатым артистом или, может быть, чародей, колдун все еще играет с ним в свои злые игры? Нет, ктото определенно водит его за нос. Вопрос только в том, черт ли это или его собственный рассудок.
У Чикольского он постановил сделать все, чтобы достучаться до истины. Для этого ему нужно было непременно встретиться с какимнибудь нейтральным участником вчерашнего наваждения. С губернаторским семейством встречаться он не хотел. Тем более это был день похорон Марии Сергеевны. Нельзя вот так прийти и начать сеять смуту мистическими вопросами в такой скорбный день. Бакчаров живо вообразил себе отупевшего от горя и отчаяния генерала Вольского, как он слушает его бредни и отвлеченно со всем соглашается. Нет, такого удостоверения ему было недостаточно.
Единственным человеком, к которому он мог пойти сегодня же, была Елисавета Яковлевна. Осознав это, Бакчаров вынул из кармана блеклую фотографию. Девушка была строго одета. Голова чуть наклонена, немного жеманный взгляд, тонкие длинные пальцы в шелковых перчатках элегантно сжимали собранный веер.
«Завтра же вы к ней явитесь», — прозвучали в его голове слова Человека.
Бакчаров подумал о том, что останется совершенно безнаказанным, если поцелует ее фотографию. Странно, конечно. Но если так хочется, и в этом нет ничего ужасного. Ведь это не спящая красавица, а всего лишь фотография. Он потерял самообладание и прижался сухими губами к глянцевой поверхности.
— Любите ее, да? — раздался сзади сообщнический голос подкравшегося Чикольского.
Бакчаров раздраженно спрятал фотографию.
— Нет, — непринужденно бросил он, не глядя на поэта, — просто пахнет приятно. — И вот еще. Если вы действительно хотите, чтобы я у вас остановился, то запомните: никогда, никогда не подкрадываться! — добавил он строгим деловым тоном и вышел из домика.
