Марина Ахмедова - Дневник смертницы. Хадижа
— Уй-й! Уй! Мамочки! Уй-ю-ю-юй!
— Беги за Салихой, кому сказала! — крикнула бабушка.
Она подхватила Надиру под руку и повела наверх. Надира не отрывала ладонь от живота, как будто если она ее снимет, то уронит ребенка.
Я побежала к Салихе. Застучала в их железные ворота. Из нашего дома не доносилось ни звука. Я открыла ворота и вошла во двор.
— Тетя Салиха! Тетя Салиха! — кричала я.
— Что стало?! — Салиха вышла во двор. Она вытирала мокрые руки о фартук.
— Надира рожает! Бабушка зовет!
— Бегом-бегом, давай-давай. — По дороге до нашего дома Салиха завязывала на голове платок.
На клеенке остывал хинкал. Он слипнется, когда станет холодным. Надо будет его жарить на сковороде, или будет невкусно. Сверху приходило только мычание. Когда корова рожает, и то громче кричит. Женщина не должна во время родов кричать — стыдно, мужчины могут услышать.
Через двадцать минут Надира родила Асланчика.
Надира вышла, оставив люльку. Она не хотела показывать мне свои слезы, но я их все равно заметила. Она еще не успела заплакать, а я их уже заметила. Я всегда все сразу замечаю. Мне даже обидно стало — за дядю. Какой он хороший! Никогда я не слышала, чтобы он на нее кричал. Один раз только за всю жизнь ее ударил. Это из-за юбки случилось. Три года подряд она носила свою зеленую юбку в складку. Бабушка ей говорила: сними, не позорь нас. Что соседи скажут? Что мы своей невестке не можем даже одну юбку купить? Бабушка поехала на рынок и привезла ей новую юбку, в елочку. А Надира так назло бабушке говорит, что мать ей юбку подарила, поэтому она только ее носить будет. Есть у Надиры такое — во всем она хорошая, а в чем-то маленьком — плохая. Как вкусное яблоко, в котором червяк сделал дорожку.
Однажды дядя приехал с заработков, и Надира с бабушкой начали. Бабушка ей — сними, она бабушке — не сниму. Дяде это надоело, он так подошел к Надире, когда она посуду мыла, так размахнулся и ударил.
— Аллах! — закричала она.
Он тогда взял рукой за пояс юбки, дернул, юбка порвалась, молния из нее выскочила. Надира громко заплакала и положила мыльную руку на лицо. Она стояла и всхлипывала, даже стала похожа на маленькую девочку. Но мне ее особо жалко не было, потому что сколько раз ей бабушка говорила снять эту юбку. А она как будто хотела свою мать выше бабушки поставить, что как будто мать ей дороже и уважения к ней больше. Если бабушка ей юбку купила, значит, надо ее надевать, или это к бабушке неуважение, а она ей теперь заместо матери. А Надира все специально делала, чтобы показать, как ей у нас плохо. Так тоже не бывает.
Надира держала одной рукой разорванную юбку, другой закрывала лицо, и от этого у нее по щекам текло мыло. У нее так дрожали плечи. Никогда бы не подумала, что Надира может так плакать.
Я посмотрела на бабушку. Она улыбалась.
— Женщины, да! — Дедушка кинул кусок лепешки на клеенку. — Даже хлеб в горло не лезет! — сказал он и вышел из дома.
Никто Надиру не успокаивал. Она стояла одна и плакала. Дядя стоял рядом с ней. Я посмотрела ему прямо в лицо. Аман! Он сам чуть не плакал. Все его рыжее лицо стало красным. Бабушка рассказывала, он в детстве плакал, когда дедушка баранов резал, потом дедушка заставил его тоже барана зарезать, и дядя на целый месяц заболел.
Надира опустила руку ниже и посмотрела на него. Она молчала, но взглядом как будто его обвиняла, что он ее ударил. Дядя как увидел ее глаза, сразу дернулся всем лицом. Аман, как он ее жалел! Не дай Аллах, сейчас заплачет, какой ему позор будет! Он поднял руку, Надира охнула и вдавила голову в плечи. Дядя так застыл с поднятой рукой и не знал, что ему делать. Зачем он тогда руку поднял, спрашивается. Он повернулся к бабушке, она внимательно смотрела на него.
— Да на! — и с такой злостью ударил Надиру.
Она упала и ударилась спиной о стену. Надира больше не плакала, она только сидела у стены в разорванной юбке и молча смотрела на дядю. Она еще беременной тогда была, но потом мертвую девочку родила. Бабушка сказала, ее на рынке сглазили, когда она туда с дядей ездила.
Дядя выбежал на улицу.
— Душа моя, Надира, — бабушка подошла к ней, — ты видишь, какие они, эти мужчины. Думаешь, меня муж не бил? Еще как бил. Послушной надо быть, я же тебе что говорила — мужа слушать во всем надо.
Надира не шевелилась, только смотрела на бабушку.
— Вставай, родная моя, вставай. — Бабушка взяла ее под руку. — Пойдем, другую юбку наденешь, елочку, которую я тебе привезла. А эту выбрасывай, да. С мужем тоже спорить не надо. Как сказал, ты так делай. И все хорошо будет.
Надира приподнялась и сразу схватилась за живот.
— Уй-й… — застонала она.
— Что стало?! Где болит? Что болит? — Бабушка опустила ее снова на пол.
— Нигде не болит. — Надира встала, скривила лицо и медленно стала подниматься по лестнице.
— Хоть раз мужчиной себя показал, — сказала мне бабушка, когда она ушла. — А то совсем от рук отбилась… Хадижа, бабушкина, налей мне горячий чай, пить я хочу.
— А дедушка тебя тоже бил? — спросила я.
— Валла, бил, — ответила бабушка, потирая поясницу. — Мать у него такая змея была. Чуть что, против меня настраивала. Чуть что, сразу скандал… Как он меня один раз ударил, я даже лежала, встать не могла. Потом, что делать, встала, работать же надо, работу за меня никто не сделает.
— Теперь же он тебя не бьет.
— Теперь он старый. Теперь зачем ему меня бить?
Вечером Надира в юбке елочкой раскатывала хинкал.
Дядя пришел ночью, пьяный. Он перевернул в темноте кувшин с водой, бабушка встала и начала на него ругаться. Надира вышла из комнаты и стала вытирать воду с пола.
— Иди спи, — бабушка выдернула тряпку у нее из рук, — тебе отдыхать надо. Я сама тут все вытру.
Через два месяца Надира родила девочку, которую надо было носить еще два месяца. Она всегда мечтала родить девочку. Девочка была маленькая, как кукла, страшная, рыжая, как дядя, и не дышала. Я видела ее — мне было так интересно посмотреть, что я спряталась за занавеской. Бабушка схватила эту девочку, а она вся грязная была.
— Айша… — тихо сказала она, потом завернула эту девочку в белую тряпку, прижала к себе и унесла.
Она уходила, прижав к себе эту белую тряпку. Надира смотрела ей в спину, как будто бабушка у нее что-то украла. Бабушка тоже шла, согнувшись и тихо, как будто у Надиры что-то украла.
Дедушка пошел за муллой.
Девочку похоронили рядом с моей мамой. Мы ждали дома, пока ее хоронили. Надира никогда не плакала, только стала ловить меня в доме и на улице, обнимать и целовать в голову. У нее были такие сильные руки, я не могла из них вырваться. Мне было неприятно — она же не меня любит, а ту девочку.
— Говорила, когда в положении, дома надо сидеть, — ругала ее бабушка. — Мало ли какой глаз на улице попадется, особенно в городе. Валла, люди такие злые, глаз у них такой глазливый, лучше им вообще не попадаться.
Надира ничего ей не говорила.
Один раз, наверное неделя с ее родов прошла, я услышала, как в бабушкиной комнате что-то стучит. Я тихонько подошла, отодвинула занавеску и увидела бабушку. Она сидела возле стены с распущенными волосами. Они седые, некрасиво падали ей на спину. Бабушка дергала себя за волосы на висках и билась головой об стену.
— Аллах, я во всем виновата, — говорила она. — Аллах, я виновата…
Асланчик в люльке заплакал. Я подошла к нему на каблуках — так необычно. Покачала люльку. Он был привязан к ней веревками и не мог пошевелиться. Он открыл глаза, закапризничал. Это солнце упало из окна на его лицо и разбудило. Я не люблю Надириных детей. Других детей я тоже не люблю. Не знаю почему. Смотреть не могла, как бабушка с ними сюсюкает. Почему она со мной не сюсюкала, когда я была маленькой? Почему я всегда должна была качать люльку? Почему меня она называла обузой, а их — Надириных детей — не называет? Почему ей дядины дети ближе, чем я?
У Асланчика такая прозрачная белая кожа. Он шевелил пальцами и хныкал, никак не мог освободиться от веревок. Веревки были завязаны туго. Асланчик сгибал коленки в пеленках, дергался в стороны, кряхтел как старик. Я молчала и не прикасалась к нему. Он смотрел на меня и дергался вперед, просился ко мне на руки. Я все равно молчала и не двигалась. У него задрожал подбородок. Он так расплакался, слезы потекли по его маленькому белому лицу.
«Возьми его», — приказала я себе.
Но все равно стояла и не шевелилась. Я же хотела его взять. Я знала, что его надо взять. Мне было его так жалко. Но я все равно не взяла, не знаю почему.
Асланчик закричал.
Вернулась Надира. По ее лицу ничего не было видно. Она наклонилась над люлькой, развязала веревки, взяла ребенка на руки.
— Ты мамин сладкий, — говорила она. — Ты мамино счастье.
Асланчик успокоился. Он смотрел на меня из-за Надириного плеча, в его глазах стояли слезы.
