Михаил Кононов - Голая пионерка
— Да кто ж меня обижал?! — Муха по ящику кулаком шарахнула, фляжка на бок упала, пролился спирт. — Я тебе, стукачу, жаловалась когда? В жизни ябедой не была! Что я — несознательная какая! Ты ж знаешь: для меня коллектив — все! Кого я подвела?
— На коллектив твой козлопакостный Господу нашему с самой высокой колокольни начхать, — Лукич на пол сплюнул. — А за тебя у него сердце ноет. Вот он их и метит — чтоб каждый стал как мишень. И правильно делает.
— Завидуешь им, бугор! — Муха горестно улыбнулась. — А Бога нет. Был бы Бог — и войны б не было. Что — съел?
— Ну-ну, — Лукич закряхтел. — Плохо ты его знаешь, доча…
В ночь после боя, в котором Ростиславу, лейтенанту красивому голову снесло, плакала Муха не от жалости к бледнолицей его башке с распахнутыми синими глазами, не от обиды на какого-то там бога. От страха она плакала и от стыда. Потому что помочь ей в ее положении могла одна только фельдшерица Светка. А Светка, конечно, на всю дивизию парашу пустит: она Муху не любит. И ведь предупреждал Вальтер Иванович, все предвидел, уберечь стремился, дуру, — все позабыла начисто с безголовым своим Ростиславом. Так и уснула Муха — в слезах.
А наутро приехал из штаба приказ: передислокация.
Суматоха, бестолковщина, мат. Дурацкие приказанья лейтенантов, кряхтенье Лукича, разбитого некстати радикулитом, разоренье согретого гнездовья. Досада, страх, усталость, тоска. Тряская длительная дорога в кузове трофейного грузовика по проселкам, изрытым снарядами, перекопанным временными траншеями. Ночевки под открытым небом у взорванных мостов. Утренний первый заморозок, иней на траве, на вороте шинели. На новом месте — рытье траншей, блиндажей, окопов. Холодный обед, горячие ночи пустых перестрелок с необорудованного, неустроенного рубежа. Запах крови в морозном воздухе. Желтый листик березы на груди убитого капитана Еремина: вот уж ни сном ни духом уже ни при чем Муха, ни одного мужика не подпустила после смерти красивого Ростислава, — сами почему-то не лезли. Осень опустилась внезапным холодом и снегом. Но в середине сентября явилось из-за глухой стены холодов тихое, лазурное бабье лето, затянула прицел максима липкая паутинка, хотя всего только двое суток обошлось без пальбы. Солнышко, желтый лес позади траншеи, чистые редкие облака. Муху же теперь уже каждые полчаса донимала, давила тошнота. Закатывалось у бедной девы сердечко.
— Шла бы ты, доча, к Светке, в лазарет, — Лукич ворчал, вынося по утрам из землянки Мухино ведро. — Чего тянуть? Эх, бляха-муха!..
И Муха поползла.
— Прискакала, лягуха? — Светка руки в бока уставила. — С икрой, значит, ковырнуться пришла. Ишь ты, дыня-то какая — за версту брюхо видать. Это какой же тебя лейтенантик зарядил? Ишь рожа-то вся опухшая, зеленая — токсикоз. Ну, куда он девался-то? Поднатыривать девок все мастера, а как штамповаться в загсе — так и за хвост его, козла, не удержишь. Главное, самый неудачный момент выберет, когда оторваться, — как раз как ты забрюхатела. Пока динаму тебе крутит — ни-ни, ничего ему и не надо, подумаешь даже: рукодельник, видно, самолюб, а заделать как следует и не сможет никогда, — тут он тебя и прихватит за прорезь…
— Лекарства бы мне дали бы, Светлана Ерофеевна! — Муха сняла пилотку, в четвертый раз вытерла сапоги у порога.
— Под нож пойдешь! — приговорила Светка. — Как я ходила всю жизнь. Пора тебе привыкать. Лекарства ей! Видали? Нет такого лекарства на свете — не придумал товарищ Сталин! Вам лекарства дай — вы у меня всех кобелей переманите, мокрохвостки! Вот распялят тебя на рогатинах, наизнанку вывернут — научишься родину любить…
Запертая горлом жидкая каша прорвалась Мухе в рот. Она подставила ладошки ковшиком, чтоб не попало на чистый Светкин пол. Все равно пролилось, конечно.
— Извините великодушно, Светлана Ерофеевна, — Муха прохрипела без дыханья. — Дайте тряпку, я вытру.
Светка умыла пошатывавшейся Мухе лицо. Подтерла пол. Не глядя на нее, буркнула:
— На аборт завтра придешь. Сегодня у меня полковник Орловец.
Муха поблагодарила, шмыгнула за порог.
— Ну-к, назад! — приказала фельдшерица. — Помоги мне, подруженька. Диван хочу переставить. Берись-ка с той стороны…
Диван у Светки в избе — старинный, кожаный, дивизии всей известный. Светка его за собой возила всю войну, и бойцы устали проклинать дубовый катафалк неподъемной тяжести. Однако командование аккуратно при каждой дислокации присылало грузовик и пятерых солдатиков для отгрузки лазарета. Кроме дивана да двух коробок с лекарствами, лазарет составляли три кованых сундука со Светкиным приданым. Фельдшерица тянула поболее всех своих сундуков и косила на оба глаза.
— На себя не тяни, росомаха! — командовала Светка, уперев руки в бока. — Нет, подружка, так у нас с тобой дело не пойдет! Сперва поднять надо. За низ подними. Нагнись, нагнись, не бойся, не велика барыня! Я сама его сколько раз поднимала — жива, как видишь… Э, да ты совсем слабосильная, — и что они в такой дохлятине находят, козлы…
Муха злилась. Рванула диван на себя и стала медленно разгибаться, отодрав громаду от недавно крашенного пола. Кровь ударила в голову, сдавила ей горло.
— Погоди, кривосачка, пособить тебе хочу…
И Светка с размаху плюхнулась посередине скрипнувшего дивана.
Выпучив глаза, не в силах ничего сообразить, Муха удерживала махину на весу еще секунд пять. Привыкла, что на нее надеются и подводить нельзя. В животе у нее что-то вздрогнуло, и колени подогнулись от пронзительной боли. Она упала лицом на диванный валик, роняя диван с развалившейся на нем и хохочущей Светкой на пустой носок своего просторного сапога.
Светка дала Мухе нашатыря понюхать. Отвела в маленькую комнатенку с узким оконцем. Раздела, уложила бережно на кровать с двумя подушками.
— Так-то проще, по-нашенски, без ножа, — приговаривала она уютным удовлетворенным говорком. — Теперь опростаешься враз, двустволка малолетняя. Отдохнешь недельку, пошамаешь офицерский паек. Повезло тебе, что живот слабый, детский еще. Из меня-то уж, верно, и палкой не выколотишь, да вот что-то не везет, второй уж год. Давно бы дома была, в Твери… А ты чего ж не использовала положение свое? Не надоело, значит, за родину сражаться по ночам? Ладно, твое дело. Красивый хоть был-то? Жениться обещал?
Муха кивнула, заплакала.
— Выпей-ка вот спиртику. — Светка сунула Мухе мензурку, подержала ее под голову. — Слушай внимательно. Сейчас ты начнешь немножко помирать. Выкидыш будет — все как положено. Дивану спасибо скажи, в пояс поклонись. Даст Бог, и в госпиталь вести тебя не придется, — она поплевала через плечо, — сама опростаешься начисто. Под кроватью горшок. Но очень уж не терпи, сразу меня зови, если что. Хотя ничего и не должно быть такого, срок ведь маленький. Соски-то у тебя мокнут, течет молоко?
— Течет, — Муха всхлипнула. — Сладенькое…
— Допрыгалась, дура! Ладно, сейчас еще таз тебе принесу…
Муха закрыла глаза. Представила, как маленький в животе у нее цепляется ручками, а удержаться не может. Всплыл в памяти сон с Лукичом-Марксом, но тут же сам собой и закатился за темный край неизвестности, одно только слово и успело выкрикнуться на всю ее пустую от страха голову: ИСКУПИТЕЛЬ!.. КУПИТЕЛЬ!.. ГУБИТЕЛЬ!.. ОБИДЕЛ, ОБИДЕЛ!.. И тишина…
Разбудила ее фельдшерица только на следующее утро. Горшками пустыми под койкой загремела, зазвякала.
— Выкидыш где?! — закричала страшно.
Муха проверила и засмеялась. Как будто в положенный срок, раз в месяц, — капелька алая, одна всего, — и все. В животе разливалось приятное тепло, тело было легким, выспавшимся, здоровым.
— Издеваешься, сучка?! — Светка руки в бока уставила. — Симулянтка! Дизертировать хотела — а сама-то пустая всклень!
— Я-то при чем? — Муха плечами пожала, откинулась на подушку, вздохнула освобождение.
— Ты ж беременная была! Я же видела сама: зеленая вся, и тошнота, и молоко…
— Была, — Муха улыбнулась виновато. — Вся рота знала. Даже весь полк. За версту обходили, как чумную.
— Так где ж он? Я тебя спрашиваю!
— А может, его и не было?
И Муха запела:
— «Не спи, вставай, кудрявая! В цехах звеня…»
— Но ведь было! Было же! — Светка присела на край койки. Задумалась. — Постой-ка, подруга. Может, ложная беременность? В учебнике я читала — бывает такое. Называется — болезнь датской королевы. Была такая одна королева в Дании, бесплодная, очень ребеночка хотела. Ну и вздулся у дуры живот, пустой причем…
— Я не хотела, честно! — Муха даже обиделась. — Наоборот — боялась. Хуже смерти боялась!
— Какая разница теперь-то уж!
Светка откинула с Мухи одеяло, помяла ее белый мягкий живот. Потрогала соски, уже не вздутые, как вчера, а маленькие, девичьи.
— Доброе утро, Маркс Лукич! — Муха про себя пробормотала.
— В рубашке ты родилась, подруга! — Светка закутала Муху, подоткнула одеяло. — Спи дальше, отдыхай. А проснешься — о жизни своей подумай. Удирать тебе надо с фронта — без задних ног. Пока цела. Боженька дважды не милует. Он ведь все твои художества сверху наблюдает, как смерш…
