Дженет Уинтерсон - Пьеса для трех голосов и сводни. Искусство и ложь
Я кивнул.
– Ха-ха. Поздновато ей подавать иск о потере заработка, а? Рискну утверждать, с нее немного активов настрижешь.
– Да, Клод, грудь у нее была не самая видная.
– Ну, раз так, тем более. Выше нос.
Стыд. Необычное чувство для католика. Наша тема – вина. Вину можно признать, искупить, отделаться от нее и забыть. Священник это понимает. Но стыд происходит из иного, более древнего морального чувства, когда правонарушитель боится не наказания на этом или же том свете, а усыхания себя, потерь души, что тратится в мелких, подлых, грязных или глупых поступках. Если я еще раз обману, я обману самого себя и перестану быть тем, кем мог бы стать. Если раню еще раз, рано или поздно рана откроется в моем сердце. Здесь не бывает исповеди в полном смысле слова – лишь собственное волевое усилие в следующий раз не пасть с такой готовностью. Наверное, потому что падение можно простить, но оправдать его нельзя.
Большую часть жизни я не был человеком сострадательным.
Страшная тяжесть чужих несчастий, чужое бремя во мне свивались в вервие жалости, гнева и беспомощности. Я понял и понимаю, что мне трудно смотреть на человечество. Мне жаль его, и я заставляю себя использовать все свои навыки и власть, чтобы улучшить то, что могу. Но я не могу простить всеобщее убожество. Не могу смириться с тем, что улучшение питания, образования, условий труда и благосостояния, что бы все это ни значило для его ревностных поклонников, ничего не меняет. Большинство моих знакомых хорошо питаются, хорошо образованы, любят свою работу и умеют развлекаться. Однако я предпочел бы провести вечер в компании с капающим краном.
Есть и исключения, но исключения бывают в каждой ситуации, каждом классе, и я не только о викторианских супермоделях-бунтарках вроде Крошки Нелл или Крошки Доррит: обе сразу же простили бы меня за лишение как одной, так и обеих грудей, а Крошка Нелл – еще и без наркоза. Где-то должен существовать жуткий ад для головорезов и мучителей, о котором не помышлял Данте, где две Крошки стояли бы рядом с пуччиниевскими Мими и мадам Баттерфляй, в углу сидела донна Анна, а за всем присматривала святая Агата и заставляла мерзавцев рыдать и молить о прощении лишь тем, что доводила мученичество до логического завершения; подобная бесчеловечность намного бы превосходила бесчеловечность этих тварей.
Тварь ли я? Газеты говорят, что да: «БЕССЕРДЕЧНЫЙ ДОК В ГРУДНОМ ФАРСЕ».
Так много лет назад… Если сейчас вытянуть пальцы, смогу ли я снова прикоснуться к ней? Окровавленные пальцы, человек под маской, вдыхающий стерилизованный воздух, его рот прикрыт – если он и наклонится, то не заразит вас. Его губы над вашей щекой, однако он не вас поцелует. Ваши глаза закрыты, вы ждете его поцелуя. Но он выпрямляется.
Женщина на белой каменной плите, женщина на мерзлой земле. Женщина доверила ему свои груди, взяла его длинные пальцы и положила их на свои груди, восемь холодных ножей на ее теплых грудях. Я извиняюсь. Извиняюсь. Извиняюсь.
– Гендель, перестань извиняться, ты вовсе не обязан заниматься со мной любовью.
Под общим наркозом человек слышит все.
Человек в поезде потерял сознание. Свет бил его по щекам, но не мог оживить. Человек слышал голоса вдалеке – они звали, звали его сквозь плотный воздух…
– Гендель, когда ты вырастешь, то должен будешь принести в этот мир немного добра.
– Грехи плоти или грехи совести?
– Ты эякулировал в эту женщину?
– Ты не обязан заниматься со мной любовью.
Голоса перевязывали его руки и ноги золотыми бинтами. Его мумифицировали в мертвом воздухе, он должен дышать, дышать, но на его ноздрях лежала ткань, смоченная в меду. Медоносные слова, разве не он говорил их? Разумный человек с музыкальным голосом: «Вам не о чем беспокоиться. Ничего страшного. Идите и одевайтесь».
Его плоть, нагая перед ее зеркалом, мальчики в стойле ждут, когда их охолостят.
Чья-то плоть, нагая перед ним, упругий коричневый сосок под узором его пальца.
Свет перилами вкруг его тела. Ему не проскользнуть. Свет огородил его. Он должен отвечать, но не позлащенными устами, а языками пламени.
Сапфо
Долл была куклой Фортуны. Фортуна ходила в ее платье, Фортуна ездила на позолоченных колесах ее кареты, Фортуна жила среди ее штор, драпировок, хрусталя и фарфора из-за Вечной Стены. Дорогая посуда прибывала через Голландию в частных кубышках ее любовника, который был Императорской Особой. Так она получила то, чего не было у самого Короля Англии: фарфор. Но сегодня, мглистой зимой, когда улицы угольно-черны, не за крохотные пиалы и блюдца она молча благословляла своего желтого бездельника. В знак любви он, полу в шутку, полувсерьез – подарил ей предмет непостижимый, изысканный, полупрозрачный, крепкий, изукрашенный синим барельефом – похотливыми любовниками. Именно его Долл носила на кожаном ремешке, и он ее успокаивал. Любая блуждающая рука обнаружила бы его в полной готовности. Долл поправила талисман и распахнула дверь «Петуха и Пушки».
(Сапфо написала на полях книги: «Где мне взять такой же?»)
Устеленный соломой пол. Резные скамьи. Дымное пламя, на котором жарится поросенок. Где Руджеро?
Мальчик красиво разоблачал матроса, и Долл, к своему удивлению, почувствовала, как ее фарфоровый талисман распухает, ухватилась за него. Мужчина улыбнулся ей и жестом указал на Задние Комнаты. Она покачала головой. Где Руджеро? Она протиснулась между двумя спущенными с бедер нижними юбками – неужели?… Он или?… Долл подошла к очагу, но мужчина, сжимавший каминными щипцами соски своего любовника, оказался вовсе не ее любовью. Она ошиблась. Где Руджеро? Она отошла и задумалась: есть ли смысл в Погоне? Зачем сломя голову мчаться в горы, если любой мужчина может наслаждаться любой долиной, что ему по нраву?
Она пила. Она ждала. Она проголодалась, но есть не могла. Мужчины, игравшие в «Залей Огонь», обдули свинью. Туша парила аммиаком.
Она вздыхала. Она ждала. И все это ради любви? Где Руджеро? Не принимала ли она их прямо из материнского лона? Не учила этих желторотых мальчишек тянуться за медовыми сотами? Не уговаривала этих олухов в мантиях и квадратных академических шапочках отложить угольники в сторону ради удовольствий компаса? Она показывала им, как найти точку и описать вокруг нее окружность. Как настоящий Колумб их неоткрытых берегов. Наносила их на карту, этих ученых дикарей, сколь простым бы ни был инструментарий. Заносила в свой маленький бортовой журнал под их личными координатами. Ей нравилось помнить мужчину по размерам. Не только по длине, но и по ширине, а также по пройденной дистанции. Она была терпимой и сговорчивой Долл. Естественно, во всем расчетливой и разумной, но с той любовью к музыке и стихам, коих, по ее мнению, не хватало Ньютону. Бывало, он приходил к ней – после того, как она только представила свои верительные грамоты, – и часто приносил с собой яблоко, но никогда не съедал его. Говорил, оно свалилось ему на голову, смотрел на него пристально, как предсказатель на хрустальным шар. Бедняга: она слишком часто отвлекала его, но он всегда возвращался к своему яблоку.
Ньютон говорил:
– Оно упало мне на голову. Почему?
– Яблонная плодожорка, – отвечала Долл.
Он ей по-прежнему нравился. Она любила свою работу, но любить мужчин? Ни за что на свете. Да, мужчины ей нравились, глуповатые, ребячливые, хвастливые. Как там говорил ее друг, мясник Джек Рез? «Что свинья, что мужчина должны иметь филейные части» [31].
Рядом с ней шлепнулся Щеголь и предложил ей свиные ножки. Но она хотела вовсе не свиных…
Время шло. Ну и пусть себе идет – Долл не стала бы его задерживать, Время и так ее слишком задержало. Она была вдвое старше Руджеро. Время прошло и забрало ее с собой в свой поезд.
Потерявшись в циферблате, она не заметила высокую женщину, которую под руку держал беспечный спутник. Они стояли у дверей, женщина слегка нервничала и беспокойно обводила глазами мужчин. Почувствовав, что за ней наблюдают, Долл оторвалась от своего кубка и подняла взгляд. Она узнала этот прямой нос – Императора его лица. Узнала чистые линии, высеченные из порфира, бледную кожу, отливавшую пурпуром у височных вен. Узнала изгиб его руки и беспокойные пальцы. Узнала его прямую спину и отвес позвоночника. Узнала нежную тяжесть его белого мяса, хотя не знала ее никогда.
На ее губах застыл жир свиных ножек.
Она встала и подошла к женщине; та вспыхнула и слегка поклонилась, прикрывшись веером.
«Пусть скрывается за всеми веерами Востока», – подумала Долл, яркая голова которой тоже начала вставать на востоке…
Она протянула руку Руджеро, проводила женщину к темной скамье, села рядом и вынула из нижнего кармана тот переплетенный том, «Поэтические труды Сапфо».
