Дженет Уинтерсон - Пьеса для трех голосов и сводни. Искусство и ложь
Однажды под вечер, Давид, встав с постели, прогуливался по кровле царского дома, и увидел с кровли купающуюся женщину; а та женщина была очень красива. И послал Давид разведать, кто эта женщина? И сказали ему: это Вирсавия, дочь Елиама, жена Урии Хеттеянина. Давид послал слуг взять ее; и она пришла к нему, и он спал с нею. Когда же она очистилась от нечистоты своей, возвратилась в дом свой. Женщина эта сделалась беременною, и послала известить Давида, говоря: я беременна.
И послал Давид сказать Иоаву: пришли мне Урию Хеттеянина… И сказал Давид Урии: иди домой, и омой ноги свои. И вышел Урия из дома царского, и вслед за ним понесли и царское кушанье. Но Урия спал у ворот царского дома со всеми слугами своего господина и не пошел в свой дом…
И сказал Давид Урии: вот, ты пришел с дороги: отчего же не пошел ты в дом свой?
И сказал Урия Давиду: ковчег и Израиль и Иуда находятся в шатрах, и господин мой Иоав и рабы господина моего пребывают в поле, а я вошел бы в дом свой есть и пить и спать со своею женою! Клянусь твоей жизнию и жизнию души твоей, этого я не сделаю. И сказал Давид Урии: останься здесь и на этот день, а завтра я отпущу тебя. И остался Урия в Иерусалиме на этот день до завтра. И пригласил его Давид, и ел Урия перед ним, и пил, и напоил его Давид. Но вечером Урия пошел спать на постель свою с рабами господина своего, а в свой дом не пошел. Поутру Давид написал письмо к Иоаву и послал его с Уриею. В письме он написал так: поставьте Урию там, где будет самое сильное сражение, и отступите от него, чтоб он был поражен и умер. Посему, когда Иоав осаждал город, то поставил он Урию на таком месте, о котором знал, что там храбрые люди… И пало несколько из народа, из слуг Давидовых; был убит также и Урия Хеттеянин…
И услышала жена Урии, что умер Урия, муж ее, и плакала по муже своем. Когда кончилось время плача, Давид послал и взял ее в дом свой; и она сделалась его женою, и родила ему сына. И было это дело, которое сделал Давид, зло в очах Господа.
И послал Господь Нафана к Давиду, и тот пришел к нему и сказал ему: в одном городе были два человека, один богатый, а другой бедный. У богатого было очень много мелкого и крупного скота; а у бедного ничего, кроме одной овечки, которую он купил маленькую, и выкормил, и она выросла у него вместе с детьми его; от хлеба его она ела, и из его чаши пила, и на груди у него спала, и была для него, как дочь. И пришел к богатому человеку странник, и тот пожалел взять из своих овец или волов, чтобы приготовить обед для странника, который пришел к нему, а взял овечку бедняка и приготовил ее для человека, который пришел к нему.
Сильно разгневался Давид на этого человека и сказал Нафану: жив Господь! Достоин смерти человек, сделавший это. И за овечку он должен заплатить вчетверо, за то, что он сделал это, и за то, что не имел сострадания.
И сказал Нафан Давиду: ты – тот человек.
(2 Цар. 11:2-27 и 12:1–7).
«За то, что не имел сострадания». Наказуемый грех – не сладострастие и даже не супружеская измена; сам грех вообще не имел отношения к сексу. Грех – нехватка чувства. Не избыток страсти, но отсутствие жалости.
Однажды я предложил этот отрывок своему епископу. Он обвинил меня в том, что я коммунист, еретик, распутник, феминист, и я тут же представил себя в аду, где багровое пламя питается белыми бюстгальтерами. Помню, епископ разводил золотых рыбок и после смерти оставил все свое состояние на их содержание и благоденствие. Тогда мы жили в Сан-Паулу, и над его кладовкой горела световая надпись: «Ибо нищих всегда имеете с собою. (Мф. 26:11)».
Ему особенно не нравилось Чудо Насыщения Пяти Тысяч, хоть я так никогда и не выяснил, почему: то ли из страха за кладовку, то ли из почтения к золотым рыбкам. Когда бедные падали в обморок у дверей храма, для их оживления не находилось ни хлебов, ни рыб. Но епископ был человеком духа, а не Кентавром, как я.
Когда-то Кентавром называл себя Д. Г. Лоуренс, вот только слегка пугал причиндалы, утверждая, что у него мозг поэта и яйца быка. Человека менее быкоподобного трудно себе представить, если не считать Тулуз-Лотрека. Обычно я прощаю Лоуренсу его неразбериху с большим и малым, малое тут, конечно, – его яйца, но его имаго-мифология ущербна. У Лоуренса Кентавр с обнаженным членом и Богом в груди становится Человекозверем с Богом в члене и обнаженной грудью. Человек с Медальона встречается с Божественным Фаллосом. Оглядываясь на улице, я вижу, что в этом и состоит проблема. Не хочу быть педантом, но мне кажется, фаллос может быть божественным, только если он прицеплен к богу. Бог красит фаллос или фаллос – бога?
С небес – отвесно копье света в своем ложе. Точно нацеленный свет и темное сердце. Свет, покоящийся на сердце. Световая хирургия остановки сердца. Сама операция светом на сердце проста: клапаны аорты раскрываются, как трубы, медное благозвучие высокого «до» гонит по тоннелям кровь, багровый поток наслаждения, возбуждения, чувственную энергию, что собирает сетчатку в фокус из ее туманной иллюзии. В глазах кровь; священная влага, снимающая покровы со смазанного видения полудохлого мира.
Свет. Электромагнитное излучение, производящее визуальное ощущение.
Сердце. Орган, который перегоняет кровь.
Что еще сказать?
Сердце в своем темном загоне опознает свет. Снова узнает его и рвется к нему после долгой спячки. Сердце в спячке – не бодрствует, не спит, но зависает без света, грезя о нем. К чему отгораживаться от того, чего желаю? Почему я боюсь того, что люблю?
Я вижу под дверью желтую ленту, что предвещает Мидасов мир, превратившийся в золото. Не жесткий металл, но вибрирующий свет, непроцеженный, незапятнанный, нескованный. Я боюсь его, боюсь открыть дверь, снять очки и сдаться свету, пока меж нами ничего нет. Он не разделится на части, сделаю я это или нет.
Способен ли я стать светлым человеком?
Сердце к сердцу. К свету свет. Я сделан из света, из пустоты и световых точек; атомная структура, казалось бы, твердого тела. Почему мне уютнее с видимостью, а не с реальностью? С фальшивками диванов, акций и облигаций? Мерка культурного человека. Не слишком, не слишком, не слишком. Нет, слишком. И как будто этого мало – еще больше, больше жизни в единицу времени, без всяких ограничений.
Я, Гендель, врач, священник, всеобщий знахарь, дурак, сижу в каком-то безымянном поезде, что пыхтит к морю. У меня есть деньги, паспорт, багаж, теплое пальто. Хватит ли этого? Хватит ли покровов, чтобы обернуться, когда я сброшу с себя то, что было моей жизнью?
Моя жизнь. То, что должно было стать Одой к Разуму, стало несколькими фесценнинами… [30]
Как называют врача, который удаляет не ту грудь?
Не знаю. В самом деле – как называют врача, который удаляет не ту грудь?
Хирургом.
Конечно, было расследование. Дама, о которой идет речь, до сих пор оправляется от второй операции, на сей раз – по удалению правильной груди (в действительности – левой). Я вообще не должен был оперировать; то был крайний случай, дежурный хирург заболел, больше никого не оказалось, а я – лучший в своем деле. Лучшим всегда не хватает твердой веры… а худшим? Что бы, по-вашему, сделал худший? Оттяпал бы и вторую, сразу же, под общим наркозом, а промашку назвал бы осложнением. Но так ведь не поступят, правда?
Я смирился с тем, что меня вышвырнут. Я, Гендель, не врач, не священник, всеобщее посмешище, дурак. Стоит ли моя репутация ее груди? Взвесьте их – неужели я неполноценен? Неужели ее грудь, которую каждый мог поласкать за пятерку, стоит больше тридцати лет моей жизни? Она была проституткой. Проституткой. С какой стати она должна пользоваться сомнительными услугами самого исключительного специалиста по раку груди в Британии? С какой стати? Он вообще занимается благотворительностью, этот Гендель, – по доброте душевной один день в месяц работает в недофинансируемой больнице для нищебродов.
Что вы думаете об этом перле красноречия? Мой адвокат придумал. Ознакомившись с резюме, этот человек сказал:
– Господи, да тебе повезло. А если бы она была одной из твоих частных пациенток?
– Какая разница?
– Она шлюха. Тебя не выгонят из-за шлюшьей титьки. Мы сможем даже получить от газет компенсацию за моральный ущерб. Выше нос.
Конечно. Не о чем волноваться. То, что она – из низкого сословия, а я толкнул ее еще ниже, – не повод для волнений. Она уличная девка. А я рыцарь. Сэр Гендель. Мой королевский адвокат тоже рыцарь. Сэр Клод. Два рыцаря больше не спасают дамочек из неприступных башен; нынче мы спасаем друг друга, причем за изрядные деньги. Сэр Клод – очень дорогой адвокат. На ее груди за две недели он заработал больше, чем она за всю свою карьеру.
– Сколько ей? – спросил он, потягивая капуччино. – Пятьдесят два? Пятьдесят три?
Я кивнул.
– Ха-ха. Поздновато ей подавать иск о потере заработка, а? Рискну утверждать, с нее немного активов настрижешь.
