Дженет Уинтерсон - Пьеса для трех голосов и сводни. Искусство и ложь
– Я знаю вас? – сэр Джек вопрошающе.
– Я пришла повидаться с вашей дочерью.
– Ее нет.
Это случилось на следующий день – прийти раньше было бы неприлично, но я пришла недостаточно рано, чтобы ее застать. То был намек, и я его поняла. Последовала за ним на станцию, к утреннему поезду. По следу цвета, что оставлял на снегу пурпурную ленту. Она распутывалась. Разматывала серые года в одну яркую нить.
Фрагменты возвращаются кусок за куском: тело, работа, любовь, жизнь. Что может быть известно обо мне? Что я говорю? Что делаю? Что я написала? И что из этого – правда? Вернее – что больше правда? Память. Мои патентованные вымыслы. Не все фрагменты возвращаются.
Я не фрейдистка. Воспоминания – не каменная скрижаль, а метафора. Мета = над. Ферейн = нести. То, что несется над буквальностью жизни. Способ мышления, избегающий проблем гравитации. Слово не подведет меня. Единственное слово, что может освободить меня от всей этой невыразимой тяжести.
Крылатое слово. Летучее слово. Слово – и мотылек, и лампа одновременно. Слово, что выше самого себя. Слово, что не только оно само. Ассоциативное слово, светлое от смыслов. Слово, не плененное сетью смысла. Точное, широко раскрытое. Слово – не потаскуха и не инок. Несолженное слово.
Может, распутывать дни алфавитом? Не помечая их А, Б, В, но и не придавая буквам новой сокровенной лжи. Человека от остальных животных отличают две важнейшие черты: интерес к прошлому и возможность языка. Вместе они составляют третью – Искусство. Невидимый город, не предназначенный существовать. Вопреки высокопарным претензиям на официальность, намного позже театральному коварству политики, нравится вам это или нет, но он – остается. Прошедшее время, вечно настоящее, неуничтожимое.
А сейчас? Да, и сейчас он бросает вызов тем фрагментам, что есмъ я.
Подними взгляд. В нашей галактике, Млечном Пути – сто миллиардов звезд. Им нет до меня дела, этой непоколебимости звезд, их подношениям света – две тысячи лет. Они для меня – лишь самоцветы на моем саване. Я не могу их познать. Я не могу познать даже самое себя. Мне понятен ужас Паскаля: «Le silence éternel de ces espaces infinis m'effraie».
Что способно уравновесить неравенство этого огромного пространства, что не заканчивается никогда, и моей ограниченной жизнью? Быть может, вот это: Царство мое не сводится к пределам поля брани моего тела, внутри у меня – пространства столь же безбрежные, если я сумею их покорить. Доказательства? Какие у меня могут быть доказательства – не Бог же, кто если и существует, то априорно, а потому не может служить доказательством, но искусство, что никогда не затрудняет себя фактами жизни, не изображает, как принято думать, и не выражает их, как нам хотелось бы надеяться, однако становится ею. Не образы, а фантазии, несущие в себе главные силы мира, и не только мира. Искусство разводит звезды.
Как подступить мне к смыслу моих дней? Я заарканю их, притянув к себе заверченной петлею слова. Слово тихонько приторочено к боку, а затем раскручено, сильное, точное – слово, что поймает время раньше, чем время поймает меня.
Поскакали со мной, пока позволит время, пока столько любви и красоты. Пустыня, по которой едем мы, цветет. Пора смотреть и видеть. Неужели я просто видоискатель? Потешить глаз и ехать дальше? Как разобраться с тем, что я найду? Какой в ней прок? Роскошь и краткость, попытка прикоснуться и увидеть, попытка понять.
Спасение, если оно все-таки придет, будет сознательным. Невежество – не путь к мудрости. Искренности чувств будет недостаточно. Слово меня разоблачит; я говорю, следовательно, я существую. Чтобы совпасть с немым красноречием сотворенного мира, мне пришлось научиться говорить. Язык, что его описывает, становится мной. Так осторожнее, та, кем я становлюсь, – по словам меня узнаешь ты. Слово передано сквозь время, время возвращено словом.
Язык неестествен, в нем нет ничего от естества, к чему притворство? Естественного света не бывает. Свет, при котором я читаю, искусственный. Страница освещает себя.
Мой чулан завален книгами – не непрочитанными, ненаписанными. Опыт, не переведенный в смысл. Сгнившие непреобразованными дни. Что мне писать? Не мемуары. Покойников на арену, Покойников на арену. Тот свет, что был у меня, оплывает и гаснет. Дело не только в том, что я стану лгать, а в том, что правду говорить не смогу. Не удастся вспомнить – предметы передо мной, и мне придется изобретать смутную историю для каждого. Есть ли что-то пагубнее честной лжи?
Я знаю, кратчайший путь к моим чувствам – самый невероятный. Не искренность эмоций, но искренность формы приведет меня к ним. Видишь ли, мне следует остерегаться ограниченности ума, шаблонных откликов – не моих, а всех остальных; так ли я на самом деле ощущаю? Откуда мне знать, что строки эти – мои, а не заемные? Откуда? Я придам им структуру, что формализует их, вытащит из общей купели эгоизма. Они – мои, но не я, мое собственное отдалено, отделено от меня узорами и формами, вынуждено держаться на расстоянии тем языком, что вернет его. Как только я обрету верные слова, чувство больше меня не покинет.
Недостаточно сказать, что я люблю тебя. Я знаю, ты уже это слышала.
Я люблю тебя. Слова эти не износились две тысячи шестьсот лет назад. Изношены ли они сейчас? Возможно, хотя не от повторения, а от напряжения. То, о чем я, можно выразить иначе… Иными словами, что годятся для этого бремени. Иными словами, что пришпилят меня к той честности, которая мне может не понравиться. В «я люблю тебя» можно скрыть так много. И я могу спрятаться в этом сентиментальном облаке.
Не буду я прятаться. Тут…
Ее лицо задумчиво в тени волос, под сенью их, волосы прикрывают его, как вуаль. В ее веках и губах – что-то сладострастное. Кожа отлита из жемчуга. Она – материя морская.
В ней – морская глубина, не только в глазах ее зеленых, но и в струящихся чертах ее лица.
Голова у нее крепкая, но не грубая. Из тонких волокон кости, оправленных белым, выстроена чистая клеть ее черепа. Проследи за линией. Изысканностью раковины, отшлифованной морем, линия эта выдает его твердость. Тяжелая голова гладка.
Поверни ее лицо к свету. Что могу прочесть я в ясновидении ее рта? В том разъятом пространстве, где дышит ее дух. На устах ее – мое будущее. Расскажи его мне… Ее губы на моих губах.
У нее высокие скулы. Башни-близнецы неспокойства. Неугомонные, когда она улыбается, вооруженные – когда нет. В лице ее – движенье ее дней.
Горло ее меня кромсает.
Любопытство и желание красоты – в равной мере. Их вспышки озаряют ее лицо. Она – тот свет, что освещает, но породили его не деревья и не древесина, наделенная даром горения; свет, что ее поглощает – ее собственный.
На лице ее игра света поразительна. Чистое восхищение – сосредоточенность, изгиб бровей, живая картина ее волос. Утонченная инсценировка нюансов природы и изощренности искусства. Да она же – шедевр, оригинальный и в то же время хорошо известный. Аплодировать ей? Обязательно, но я сделаю не только это: предложу ей красоту под стать ее собственной. Дар горения: Слово.
Что было вначале? Любимец муз или Муза?
Для самой Сапфо (лесбиянки, ок. 600 г. до Р. X., род занятий – поэт) всегда – и любимец муз, и муза. Писатель и слово. Тогда странно то, что остатки ее красоты должны быть погребены под банальностью фактов. И не фактов. Поиск истины испорчен старательной фальшью. Биограф, кладя руку на сердце, насилует прошлое. Биограф, расхититель могил и похититель трупов, торгует сенсационным прахом, а живой дух тем временем ускользает. Биограф – ходячий перечень горшков и кастрюль, дат и мест, аукцион и склеп в одной комнате.
От нее осталось так мало. Ее останки скандальны. Дразнящие кости шокируют и восхищают. И все же ясно: сохранись все ее строки до единой, биографам все равно бы не было дела ни до ее метра, ни до ее рифмы. Был бы единственный жгучий вопрос из горящей книги. Не Софокла, но Савонаролы с яростным лицом…
Что лесбиянки делают в постели?
– Расскажи им, – сказала София, Девятая Муза.
Рассказать?
– Автобиографий не бывает. Есть только искусство и ложь.
Налетай! Торопись! Искусство для всех, по два пенни за взгляд в щелочку. Предварительного опыта не требуется. Здесь каждый сам себе знаток.
Поп-культура – вот искусство, разве нет? Субъективная, романтическая, демократическая, всем доступная, хорошие отзывы в качественной прессе. Если им не нравится, значит, с ним что-то не так. Сомнительно пахнет? Что вообще с ним такое? И куда мне его теперь?
Все равно засунуть. И поглубже, как говорят на темных задворках за субботнюю пятерку. Времени мало. Засовывай глубже.
Культура часов. Пичкай меня, пока не лопну и не создам инсталляцию из этой жижи. Искусство? Глупости. Созерцательная жизнь? Я приглашен на обед. Сколько времени это займет?
