Евгения Кайдалова - Дело кролика
Однажды Василию Петровичу пришлось выбраться в город — одному из старых друзей исполнилось сорок дней. Девять дней Василий Петрович пропустил и чувствовал себя виновато. Однако поездка на такси из Беляево на площадь Ильича и обратно заставила его лишиться всех многочисленных мыслей о вечном. Он сознавал, что разглядывает отстроившуюся Москву, как крестьянские дети — барскую усадьбу — восхищенно и подобострастно.
Он видел что-то, выходящее за рамки нынешнего века, не понимал и даже побаивался всех этих немыслимых стеклянных высот и матового оконного блеска. Василий Петрович всегда любил гулять по главным улицам больших городов или наблюдать за живо бурлящей стройкой. Оба эти зрелища неизменно наполняли его уверенностью в том, что страна растет и цветет, какую бы правду об этой стране он ни знал на самом деле.
Он позволял себе обмануться. На время. На чуть-чуть. И только потому, что был крепко убежден: Василий Петрович Русаков — это тоже страна. Это — и есть страна. Одна из миллионов здоровых, полноценных клеток, которые ее составляют. И как можно было существовать, не веря, хотя бы временами, что если державный организм и стонет, то лишь от избытка сил.
Теперь же радужные прогнозы уже не приходилось насильственно внушать: организм и вправду стремительно рос, хоть и покрытый гнойными болячками, как прыщавый подросток. Но он уже не признавал Василия Петровича своей частью; скорее, тем, что идет на слом, или закладывается в фундамент…
Но здания все-таки были хороши! Огромные, чистые, сверкающие. Они напоминали могучие океанские суда в порту Владивостока. Те стояли радостные, пломбирно-белые под ярким солнцем, и Василию Петровичу всегда казалось, что несколько его лет, проведенных во Владивостоке, были такими же невероятно значительными и светлыми, как эти корабли. Он был начальником кадрового отдела на судостроительном заводе и секретарем парторганизации. Все эти годы ему казалось, что люди, пусть в чем-то и недолюбливая своего парт-секретаря, в целом относятся к нему так, как если бы неравный брак партии и народа мало-помалу превратился в брак по любви…
Такси проезжало что-то знакомое, и Василий Петрович встрепенулся, подавшись к окну: в этом желтом особнячке на Таганке он когда-то посещал семинары партийной учебы. Даже планку с облупившимися буквами еще не убрали, и она болталась вдоль стены на одном гвозде, покорно направляясь к земле.
— Здесь теперь Всероссийское общество черной и белой магии, — сообщил Сергей, неуважительно ухмыляясь.
— А красной — где? — поинтересовался Василий Петрович.
— С красным теперь дела иметь не хотят.
— Это почему? — Василий Петрович строго сощурился.
— Ну как вам сказать… Цвет из моды вышел.
Василий Петрович удивился: на вывесках всех магазинов он видел красно-белые рекламные плакаты «Кока-Колы» и краснорожего ковбоя «Мальборо» на кирпичном фоне американской прерии.
— А чему учили на партийной учебе, Василий Петрович? — поинтересовался глумливо настроенный Сергей.
— Учили… — неопределенно и как-то зловеще отозвался тот.
Прошла зима, настало лето.Спасибо партии за это! —
хохотнув, процитировал водитель народную мудрость.
Василий Петрович знал, почему он вспомнил именно Малышева из десятков других, приходивших на «ковер». У того была какая-то непонятно праздничная, брусничного цвета рубашка при показательно-сдержанном сером пиджаке. Самым вызывающим в этом наряде казался галстук — резкие, возражающие темно-красные полосы на сером фоне.
Начальник отдела кадров нарочито внимательно оглядел костюм Малышева:
— В каком это универсаме у нас продают такие рубашки, Михаил Олегович? — Василий Петрович демонстративно взял ручку. — Скажите, я запишу.
— Да, знаете, это мне друг из Японии привез, — Малышев с невинной улыбкой развел руками.
— Что ж, это вполне достойно молодого коммуниста — получать подачки из капиталистических стран. Очень жаль, что вас не устраивает наша швейная промышленность, Михаил Олегович, и очень жалко, что вас не устраивает наше предприятие.
Малышев выглядел радостным, хотя и виноватым.
— Так ведь на повышение ухожу, Василий Петрович, а иначе бы ни за что!
— Ни за что, вы говорите… — теперь секретарь парторганизации встал, потому что подавлять стоящего сотрудника сидя было ему не с руки. — Нам бы тоже не хотелось с вами расставаться.
Василий Петрович слегка улыбнулся:
— Но что делать! Насильно мил не будешь; раз уж вы собрались, дерзайте на новом месте. Конечно, будет выговор по партийной линии, сами понимаете, иначе нельзя, и — желаю вам всего хорошего.
— Почему… — Малышев едва выдохнул это, — выговор?
— Ну как же! — удивился Василий Петрович, словно объяснялись азбучные истины, — вас рекомендовала в коммунистическую партию партийная организация судоремонтного завода, а вы, не проработав после этого и года, уходите от своих старших товарищей, которые оказали вам такое доверие.
Товарищ Русаков посмотрел товарищу Малышеву в глаза спокойно и убежденно.
«Это же абсурд… Ничего не понимаю… Я всего лишь меняю работу…» — да мало ли что он там еще говорил! Справедливость восторжествовала, хотя и в более утрированном виде, чем хотелось бы Василию Петровичу: Малышеву был объявлен выговор, на новое место он не попал и вынужденно остался на заводе в куда более низкой должности — ведь со старой он уже написал заявление об уходе…
Василий Петрович долго не мог выйти из такси и искал руку Сергея. Потом он тяжело поднимался на пятый этаж при неработающем лифте и спокойно с чисто научным интересом размышлял о том, сколько работников ЖЭК было бы пущено в расход при Сталине, если бы в те времена лифты постоянно срывали план по вознесению трудящихся.
Они поднялись, и Василий Петрович сразу включил телевизор, чтобы можно было лечь на диван и больше с него не вставать. Сергей пошел на кухню — надо было накормить старика после дальней дороги.
— Василий Петрович, вам рыбные палочки или крокеты из картошки?
Это странный мир, думал Василий Петрович, от кур остались одни ноги, от рыбы — палки. Картошка усохла до чипсов, горох, морковка, лук, фасоль — целый огород лежит в пакетах и достается без малейших усилий. И котлеты, которые должна проворачивать хозяйка на кухне после работы, уже расфасованы готовенькими по привлекательным буржуазным упаковочкам. А пельмени, которые лепили всей семьей по вечерам и вывешивали на мороз в полотняных мешочках, залезли в расписные коробки и стали называться самыми презираемыми словами — «Купеческие», «Боярские», «Мещанские»…
«Я пользуюсь только порошком «Камелия», — услышал Василий Петрович из телевизора, — и мое белье всегда такое же белое, как эти цветы…» Василий Петрович думал: что же еще делает этот мир кроме того, что в бешеном темпе зарабатывает деньги, а потом — покупает, покупает, покупает все чистящее, моющее, гладящее, все полезное и вкусно пахнущее, все для гигиены, сытости и здоровья. Да, еще этот мир умеет объясняться в любви… «Ты меня любишь, Хуан-Антонио, Луис-Альберто, Майкл, Джордж, Боб?» Для чего они это говорят? Для того, чтобы очередная домохозяйка залила слезами все кухонное полотенце? Когда мы говорили, что любим свою страну, мы ехали и качали нефть из топкой и сырой сибирской земли.
Сергей заглянул в комнату и объявил рекламным голосом:
— Рыбные палочки «Южное море» приготовлены нами из лучших морепродуктов, откормленных экологически чистым планктоном в самых глубоких впадинах Тихого океана. Они ждут вас горячими и аппетитными на свежих листьях капусты, специально выращенных нами на Антильских островах!
Василий Петрович сидел неподвижно, как-то странно глядя в стену поверх телевизора и приложив руку к орденской планке.
— Принеси мне корвалола, Сережа, сказал он с трудом и немного невнятно.
— Чего?
— Корвалола! — отчаянно выдохнул Василий Петрович, поворачиваясь к Сергею, и вдруг заговорил каким-то непонятным для себя образом, словно после тяжелой травмы у него стала вырываться чужеземная речь вместо родной: — Когда у меня пошаливает сердце, мне помогает только корвалол, приготовленный нашими фармацевтами из самых свежих химикатов.
Василий Петрович ясно ощутил, как после этих слов что-то внутри пошатнулось, точно рушился целый мир. Он не выдержал и закрыл глаза.
Василий Петрович не верил в Бога, но из детства от бабушки знал, что когда человек умирает, над ним должны петь ангелы. Их-то он сейчас и слышал, и крайне удивлялся.
— Участкового надо вызывать, и бутылку ему — пусть получше смерть зарегистрирует. Сережа, ты — за гробом, найди что-нибудь приличное, чтоб не стыдно было нести. И это… гримера надо!
