Михаил Панин - Матюшенко обещал молчать
И уже через пять минут мы говорили, словно все это только вчера было. Как же я мог не узнать Матюшенку! Он ведь меня узнал. '
— А я смотрю — знакомая морда…
Потом все, кто пришел на демонстрацию, построились, вперед вышли ветераны завода, в медалях и орденах, развернули знамя, и колонна пошла по направлению к главной городской площади. Мы втроем медленно двигались в середке. Матюшенко и Федя, держа меня под руки, как гостя, рассказывали, какой теперь совсем другой сделался наш цех, такая теперь кругом чистота, порядок, теперь бы только и работать, да к сожалению, все время вышло…
— Больше никого не встретил из цеха? — спросил Матюшенко.
— Нет, не встретил.
— Оно и понятно, — кивнул он, — мы все давно на пенсии, а молодежь — откуда тебе знать молодежь? А вон того человека помнишь? — И он, вытянув шею, показал мне на кого-то, шедшего впереди колонны, я увидел только спину. — Это ж Гальченко, сталевар из смены Ляховского. Герой Социалистического Труда. Тоже давно на пенсии. Вот, приходим…
Гальченко я помнил. Хороший был сталевар.
— А когда же ему дали Героя?'
— Да так года через два после того, как ты уехал. Я работал последний год. Между прочим, это целая история. Хочешь, расскажу?
Он еще меня спрашивал! Но я честно признался, что, наверное, меня уже ждут друзья, неловко, ведь я приехал в гости и вот — пропал.
— Ничего, — сказал он, — успеешь, мы с тобой тоже не чужие. Так вот, стало известно, что кому-то из литейщиков дадут «Героя». Мол, металлурги, передовой отряд и все такое, кому же еще давать? Что тут началось — ты себе не представляешь. Производительность труда в цеху выросла наполовину. В обед даже в домино не играли, а обсуждали возможные кандидатуры: кто как работает, у кого сколько классов, кто воевал и кто в общественной жизни активный. Под конец кандидатов осталось трое. Гальченко — ну, его все с самого начала называли: лучший сталевар, непьющий, ясно. Потом, формовщик Павло Гуня — не помнишь Гуню? — хороший формовщик, мастер, и на заводе с пацанов. Третий… Третьим каждый имел в виду самого себя, потому кар биографии у нас у всех почти одинаковые. Сказать по правде, у меня самого такая мысль крутилась, вдруг, думаю, дадут Героя Социалистического Труда — вот хорошо будет. Вызывают меня в Кремль… Жинка тоже в курсе: выстирала мне робу, подлатала. На работу иду — она меня брызгает одеколоном, тут, тут и тут.
А в паре со мной в то время заливал Микита Чобот, ты его не знаешь, он к нам потом пришел. Дурень — набитый. И лодырь. Где он только не работал: в модельном, на кране, на формовке, все ему не нравилось, со всеми перегрызся. Думал, у заливщиков хлеб легче. А ты знаешь, какой наш хлеб — мокрый и соленый. Микита быстро это понял; стал по месяцам на больничном сидеть, мол, радикулит у него открылся. А радикулит — болезнь хитрая: ой, ой, скрутило, к врачу, и хрен докажешь, скрутило его или он работать не хочет. Я лью с кем попало — сегодня один, завтра другой, послезавтра еще кто-то. Намучился! А что делать?
Так вот, увидал меня Микита в чистой робе, унюхал, что от меня не тем, чем всегда, пахнет, и говорит: «Что, тоже на Героя Труда претендуем?» И хи-хи, хи-хи, зараза, мол, ты еще политически не дорос. Ну, думаю, я тебе покажу «не дорос». Сам же спит и во сне видит свой портрет в газетах, со звездой.
И вот как-то стоим — опоздали с металлом, — я себе курю, а Микита где-то болтается. Тут табельщица приходит. Где Микита? А черт его знает. Скажи ему, говорит, его в бухгалтерию заводоуправления вызывают, взять бумажку на дрова — выписали.
Пришел Микита. Я и говорю: тут за тобой курьера присылали — из заводоуправления…
Он даже присел и глаза на меня наставил. Зачем, говорит, в заводоуправление? Не знаю, говорю, а только сказали, что очень срочно, какие-то анкетные данные надо уточнить. Какие? Ну, какие… Сам знаешь, может, ты в белых армиях служил. Он как закричит: «В каких белых! Я ни в каких не служил, я двадцать пятого года рождения!» Ну, не знаю, говорю, а только сказали — срочно.
Микита — как с ума сошел. Глаза горят, руки трясутся. Говорит мне: «Слушай, сейчас металл подадут, а мне бежать надо. Ты попроси Костю (Костя Щербина как раз после травмы на легкой работе, на форсунке сидел), он с тобой позаливает». Нет, говорю, ты то и дело на больничном, я уже со всеми заливал, сколько можно, не могу я тебя отпустить. А он весь трясется. «Слушай, — говорит, — ты же понимаешь, что это может означать, зачем меня вызывают?» И глаза в глаза смотрит. Конечно, понимаю, говорю, чего ж тут не понять. А только какая мне с этого польза? Он говорит: «Дурак, да если мне дадут!..» Если дадут, говорю, понятно, ты не только мне, ты нам всем поставишь, закон моря. А если не дадут? Он говорит: «Если не дадут, тогда с какой же стати?» Как, говорю, с какой, я ж тебя отпускаю! (А жадный!) Подумал, подумал и говорит: «Ладно, если не дадут, черт с тобой, маленькую ставлю». Тогда я говорю: маленькая твоя мне не нужна, сам куплю, но если тебе не дадут — так и знай, я с тобой в паре заливать больше не буду. Почему? А потому, что если ты не достоин, на кой черт ты мне тогда нужен.
Он побежал. Где там он, к кому ходил, не знаю. Через час приходит и говорит: «Гад ты, Иван, я тебе этого никогда не забуду. Ты меня еще плохо знаешь». Ладно, говорю, знать я тебя как облупленного знаю, а только ты мое условие запомнил? Запомнил. Так вот, чтобы завтра духу твоего не было на заливке, понял? Он: «Никуда я не уйду, специально тебе нервы трепать буду». Не будешь, говорю, я все предусмотрел: если не уйдешь, я всем расскажу, как ты Героя получать бегал.
Микита все обдумал и после смены говорит: «Черт с тобой, ладно, с заливки я уйду, все равно не нравится мне эта работа, но прошу тебя как человека, никому про этот случай не говори, мне тогда хоть уходи с завода, сам не знаю, какой черт меня дернул. А я тебе, так и быть, поставлю». Подумал я, подумал, и знаешь, жалко мне его стало. Пошли мы с ним…
Дальше все было ясно: Матюшенко твердо обещал молчать.
— Ты тоже об этом никому не рассказывай, — когда уже прощались, сказал он мне. — А то люди про меня нехорошо подумают. — И хитро прищурил глаз.
— Нет, — сказал я, — этого я тебе обещать не буду, Иван Федосеевич. Писатель не умеет хранить тайну, такая профессия. За это ему и достается иногда. Ты сам подумай: ведь у каждого дурака хватает ума на то, чтобы когда вступил в коровью лепешку, вытереться и говорить, что это не от него, а от тебя пахнет. Так что же, мы и должны с тобой молчать?
Он кивнул:
— Вот и мои такие мысли. Ну, бывай здоров, может быть, когда-нибудь еще встретимся.
Мы простились. Я выбрался на тротуар, и заводская колонна, алея знаменами и флагами, пестрея разноцветными воздушными шарами, нарядной одеждой женщин и мужчин, поющее, звенящее всеми голосами сонмище людей, собравшихся на праздник, медленно текло мимо меня, как река. Какое-то время я еще видел Матюшенку и его старого товарища, держал взглядом одну белую, как мука, голову, другую — лысую, ждал, может, Матюшенко обернется. Он не обернулся. Что-то рассказывал своему Феде, может быть, какую-нибудь новую историю. Что ж, понятно, кто я для него — так, знакомый, встретились через двадцать лет. И откуда знать ему, как много он для меня значит.
