Александр Проханов - Скорость тьмы
— Ну что, товарищи, давайте спустимся в бокс. Осмотрим и напутствуем наше изделие, — произнес Люлькин. Прошел сквозь бронированную дверь, увлекая в бетонный объем взволнованных спутников.
Бокс — сумрачный, голый, с шершавыми стенами, был способен выдержать удар взорвавшегося двигателя. Скрытые в потолке водоводы могли опрокинуть тонны воды, гася пожар, заливая расплавленные обломки. В одном торце размещался мощный компрессор, создавая воздушный поток, сквозь который мчался самолет. В противоположном торце зияло эллиптической формы жерло, куда улетала раскаленная плазма из выходного сопла, — ревущий факел, плавящий сталь и бетон, разрушительный жар которого охлаждался водяными фонтанами.
Среди мрачной пустоты, освещенный прожекторами, на возвышении был закреплен двигатель. Сияющее диво в кольцах света и термических радугах. Мягкие губы входного сопла были готовы жадно сосать летящий навстречу воздух. Выходное сопло, окруженное хищным опереньем, ожидало мгновения, когда в глубине загорится ослепительная синева и раздастся оглушительный рев. Стальные трубки, оплетавшие корпус, казались гибкими, мягкими, придавая изделию сходство с живым существом, то ли всплывшим из бездонных глубин океана, то ли прилетевшим из необъятного Космоса. Сладко пахло керосином. К двигателю подводилось топливо, было подключено электричество. Его окружало множество невидимых датчиков, снимавших показания с деталей из титана и стали, с валов и лопаток. Брали пробы из утробы камеры сгорания, из пламени сопла, из свистящего вихря турбин. Глазки телекамер зорко наблюдали за двигателем. Вибрация, турбулентные всплески, малейшие толчки и смещения переносились в кабину испытателей, отмечались игрой самописцев, сопровождались тысячами вычислений, которые вели неутомимые компьютеры.
Люлькин приблизился к двигателю и вдохнул воздух, который содержал испарения топлива и излучения металла. Его спутники повторили его вздох, приобщаясь к предстоящему таинству.
— Вот она, миленькая, — он извлек из кармана лопатку, похожую на блестящее перышко, отшлифованное бесчисленными прикосновениями неба. На серебристый плавничок, отточенный мировым океаном. — И всего-то ломтик металла, а в ней наше русское будущее, — он показал лопатку окружающим, провел отточенной кромкой по небритой щетине, прижал ко лбу, оставив на белизне гаснущий розовый отпечаток. Это напоминало обрядовые приемы жреца в его общении с языческим богом. Ратников, волнуясь не меньше Люлькина, заметил его ритуальное колдовство, попытался пошутить:
— Ты бы попросил, Леонид Евграфович, я бы православного батюшку сюда пригласил. Он бы освятил двигатель, покропил водицей. Глядишь, и обгоним американцев.
— Гераклит сказал: «Бог в огне». Для меня бог — внутри двигателя, а двигатель — внутри моего сердца, а сердце мое летит в русском небе с тройной скоростью звука. Такова диалектика мироздания, — серьезно ответил Люлькин, не отводя иронии места в этом сумрачном бетонном святилище, в последние предпусковые минуты.
Ратников любил друга, преклонялся перед его неутомимым творчеством, живородящей энергией, в которой непрерывно клубились замыслы. Эта крохотная лопатка была изобретением, позволявшим выиграть воздушное сражение в будущем военном конфликте. Исход сражения таился в тончайшем слое плазмы, омывавшем поверхность лопатки, столь сложной в своей безупречной форме, что молекулы газа, встречаясь с молекулами металла, не создавали турбулентных вихрей. Не приводили к утечкам энергии. Повышали эффективность двигателя. Уменьшали расход топлива. Удлиняли полет. Усиливали мощь оружия. Позволяли летчикам использовать боевые системы, превосходящие системы противника. Мозг Люлькина, его воображение денно и нощно воспроизводили эту огненную скользящую пленку, где плазма встречалась с металлом. Он мысленно вытачивал лопатку. Передавал ее образ компьютеру. Уточнял сечение, создавая идеальный профиль, под который настраивались уникальные станки, создавались драгоценные сплавы, и сотни людей, каждый в своей отрасли знаний, предлагали свои открытия. Генеральный конструктор Люлькин своим прозрением рождал вокруг себя волну непрерывного творчества.
— Мне этот двигатель снится, — Люлькин обвел собравшихся взглядом, переведя его на сияющее божество, — Я знаю, что он и Михаилу Львовичу снится, — Люлькин ткнул лопаткой в сторону Блюменфельда, чьи впалые щеки были покрыты рыжеватой щетиной, — все та же дань суеверью, — Если есть Господь Бог, то он создал этот мир во сне. Днем ты собираешь исходные материалы для творчества, а само творчество совершается ночью, ниспосланное свыше, во сне.
Он делился с коллегами своим сокровенным знанием, словно хотел продлить их пребывание в боксе. Откладывал миг, когда вернутся в кабину, и он нажмет на пульте красную пусковую кнопку. Ратников понимал его суеверную тревогу, его томительное сомнение. Испытания либо подтвердят истинность прозрений, оправдают непомерный труд коллективов, сломают недоверие скептиков в Министерстве обороны, приблизят серийное производство двигателей и заветных истребителей, превосходящих самолеты соперника. Либо обнаружат ошибку замысла, неточность расчетов, обесценят затраты, позволят сопернику выиграть драгоценное время. Блюменфельд, худой и сутулый, с кольчатой всклокоченной шевелюрой, был похож на грузного широколицего Люлькина своим суеверным вымаливанием, поклонением таинственному божеству, которое являлось ему во сне. Двигатель не имел завершенной формы, видоизменялся, живородил свои подобия. Стоило сложиться законченному, совершенному образу, как в его сердцевине зарождался другой, стремился наружу, отрицал своего предшественника. Творчество было бесконечным, двигатель был неисчерпаем, конструктор был подобен природе, рождающей неисчислимые виды.
— Но главный ресурс возможностей здесь, — Люлькин, обращаясь к военным, тронул выходное сопло. Окруженное оперением из тугоплавких материалов, оно было слегка опущено, как хвост птицы. — Изменяемый вектор тяги открывает перед истребителем поистине необозримые перспективы. Конструкторское воображение только слегка их коснулось. Будущее поколение конструкторов устремится сюда, усовершенствуя это русское открытие. Михаил Львович Блюменфельд предложил несколько блестящих идей, которые, не сомневаюсь, реализуются в самолетах «шестого и седьмого поколений».
Люлькин строго и загадочно обвел взглядом генералов авиации и чиновников министерства, в них подозревая главных противников будущих авангардных решений. Речь шла о поворотном сопле, которое отклоняло реактивную струю под углом к направлению полета. Огненная метла изгибалась, и самолет застывал в воздухе. Занимал вертикальное положение, мог отступать назад или медленно наступать. Или, включив форсаж, взмывал вверх, под прямым углом к траектории, ошеломляя противника.
— Что значит, самолет остановился и повис в воздухе? — Люлькин сердито обращался к лысоватому генералу в синих лампасах, с круглым брюшком и лисьими глазами, — Он сразу же пропадает на радарах обнаружения, ибо радары могут фиксировать только подвижную цель. Он превращается в самолет-невидимку и недоступен для поражения. Что значит, — самолет может вертикально взлетать и так же вертикально садиться? Это значит, ему не нужны аэродромы с полосой разбега. Он может взлететь с любой поляны, опуститься на любую кочку. Его можно поместить на грузовик, направить по лесной дороге, и противник не сможет засечь район базирования. Я обращался в Генеральный штаб по поводу намерений флота строить палубные авианосцы. Зачем эти неуклюжие громады стоимостью в миллиарды долларов? Наши самолеты с вертикальным взлетом довольствуются обычной плавучей платформой, взлет и посадка по вертикали, громадная экономия средств. Почему вы нас не слышите?
Ратников вглядывался в Блюменфельда, в его высокий лоб, впалые, поросшие рыжеватой щетиной щеки, стиснутые губы, словно тот был обладателем тайны, которую обрел, работая над двигателем. И все та же гнетущая мысль, — неужели тот сможет покинуть страну, порвать с братством, унести врагу драгоценные, обретенные в коллективе истины? Не веря в эту возможность, запрещая подозревать Блюменфельда, Ратников не мог избавиться от неприязни, был не в силах преодолеть отчуждение.
— Американцы — великие умы, первоклассные конструкторы. Но русский ум особенный. Ему открывается то, что лежит не на главной магистрали развития, а сбоку, ассиметрично. Русский ум находит неожиданные решения, выводит идею из тупика и выращивает новую ветвь познания. Это и есть русский гений. Это и есть русская альтернатива. Это и есть русский ассиметричный ответ, — Люлькин гладил двигатель, словно это был притихший лев, чувствующий длань хозяина. Ратников опасался, что он перестанет ласкать дремлющего зверя, и тот очнется, воспылает гневом. И тогда бетонный бокс наполнится грохотом, от которого разорвутся барабанные перепонки, лопнут сосуды, вскипят кровяные тельца, и люди попадают замертво. Жар накалит до бела серые стены бокса, и люди истлеют, превратившись в седые скелеты.
