Виктор Коклюшкин - Убойная реприза
«Пойду-ка я… – подумал я, выйдя в переулок, – а куда?» Сейчас в какую сторону ни двинься, можно настроение себе испортить: здесь памятник архитектуры сломали, там – фасад перекрасили. И так не в масть, как если бы трава – синяя, небо – черное, я воробьи не чирикают, а хрюкают! Белокаменный цоколь у особняка начала XIX века мрачным мрамором обложили, а другой – надстроили, пентхауз сделали. Они бы у себя в черепе дырку просверлили! Для вентиляции! И как умудряются: гордятся как бы русскими зодчими и – застраивают, упрятывают их творения, что иной любопытствующий иностранец с путеводителем найти не в силах. Спросит у прохожего, а тот так любит Москву, так гордится тем, что он коренной москвич, что только и скажет, поразмыслив: «Тут где-то…»
Но негоже пенять лишь нынешним кормчим. И предыдущие постарались! Чего стоит самоуправство Хрущева, прорубившего Новый Арбат, соблазнившись красотой Гаваны. И мечтавшего повесить над Москвой такую большую лампу, чтоб она освещала весь город. Малую большую подвесили под купол павильона «Космос» на ВДНХ. Светился стеклянный купол в ночи, вдохновлял неуемного вождя, пугая здравомыслящих горожан светлым будущим. А уж почти создали и огромаднейшую лампу, но… не могли придумать, спорили, как ее в небо приткнуть.
Пошел. Уроды… понатыкали везде плитку вместо асфальта! И хоть бы делали прочно! Гонятся за Европой, сморкаясь в рукав. А я чуть ногу не подвернул! Бутики у них, видите ли!.. Две продавщицы, охранник и – ни одного покупателя! А перед бутиком непременно щербатая плиточная красивость – ловушка для каблуков, капкан! Вышел к перекрестку, где на высоком для него постаменте – маленький Шолом-Алейхем. Ну, такой маленький, что хорошо смотрелся бы на письменном столе скульптора. И надпись: «Шолом-Алейхему москвичи». Это, значит, и от меня и… от антисемитов, у кого прописка московская!
Двинул напрямую к Спиридоновке. Во – «Студия красоты „8-е желание“! А я не знаю и предыдущих семи. Дикарь!
Протопал еще немного, и – опять памятник! Александру Блоку… Стоит в окружении деревьев в позе гордой, независимой, а они ему ветви положили на плечи, на голову… Такое впечатление, что деревья к нему относятся лучше, чем люди. Жалеют, что его сюда упрятали. А на видных, лакомых местах – туалеты голубенькие с тетеньками уморенными! «Архитектура – это музыка, застывшая в камне», а тетка со шваброй в кабинке на самом почетном месте у Красных Ворот, у Арбатских, на площади Пушкинской – это что застыло?!
В проходе за церковью Большого Вознесения, в которой венчался Пушкин… «Как может быть Большое Вознесение? Почему большое?!» Вопрошал, помнится, один писатель. «Не я назвал», – оправдывался я, но от напора иных человеков ни логикой, ни фактами не отобьешься, заклинит их и хоть кол на голове чеши. «Заклинит… – меня что-то насторожило. – Заклинит… Клин клином вышибают!» Я глянул на бронзового Алексея Толстого, сидящего в кресле; и он будто кивнул мне обкаканной голубями головой.
Перед памятником советскому классику было просторно и пустынно, будто чуралась Москва любимца Иосифа Виссарионовича. Только две старушки гуляли по газону с тремя собачками.
Сел я на одну из четырех длинных скамеек, надвинул кепчонку, как забрало, предался созерцанию, размышлению. И воспоминанию…
Тихий солнечный день… в зале суда пусто. Думаю: «Это хорошо – меньше шума». Только подумал, открылась дверь, вошел офицер и заорал: «В колонну по одному бегом марш!» И в зал, грохоча сапогами, вбежал взвод курсантов. «Равняйсь! Смирно! – скомандовал офицер. – Тема сегодняшнего занятия: бракоразводный процесс! Вольно! Садись!» Но мало того, когда в зал вошли судья и народные заседатели, одна заседательница посмотрела на меня и сказала удивленно: «Вить, а ты что тут делаешь?» Это была моя бывшая начальница из «Диафильма». Смешно…
«Дворником надо быть, и тогда у тебя всегда будет кусок хлеба, скотина! А так из тебя ничего не будет!» – говорил отец Шаляпину. Значит, если бы он послушал своего родителя… на одного дворника было бы больше! Так можно и запутаться! Потому что, если бы Володя Ульянов послушался папу, а Иосиф Джугашвили маму… Если бы Чехов женился на Лике, а Лев Толстой не ушел из Ясной Поляны, а Алексей Толстой не вернулся из эмиграции… А президент Франции Саркази развелся бы не сразу после выборов, а до… то вряд ли его выбрали бы президентом! Но вернемся в исходную точку.
Во-первых, имею ли я право вмешиваться в чужую семейную жизнь? Представил, что случай данный выставлен для обсуждения в передаче «Пусть говорят», и как бы услышал: «Она – мать, она их родила! Она сердцем чувствует, где им лучше!» «А где им лучше – им учиться надо, а не по тайге бегать, грибы собирать!» «Там нет школы и надлежащего медицинского обслуживания, а если что случится?!» «Люди веками жили на природе и ничего – слава Богу, выросли, а теперь-то, в городе, – дохляки, скоро совсем со своими компьютерами окочурятся!» «Надо и об отце подумать – почему мы говорим только о правах матери, а отец?!» «Что отец – взял ремень и отодрал бы ее пониже спины – у нее бы все эти сектанты из башки выскочили!»
«Не забывайте, что мы живем в демократическом обществе и пора забыть об этих „отодрал“!» «Ага, в демократическом – то-то мы все без порток, а они виллы да яхты за границей покупают!» «На что она там будет жить? Вы мне скажите: на что она там будет существовать? Там же нет работы!» «Детей можно разделить: одного ему, одного – ей… без обиды». «Ты уши свои раздели: левое папе, правое – маме! Умник!..» «Они – семья, и должны жить вместе, вот мы с женой живем вместе уже тридцать лет, и она у меня не пикнет!»
Нет, понял я, так мне не разобраться. Стал ковыряться в сундуке своих воспоминаний, перетряхивая их, посыпанных нафталином писательского предусмотрения. Вот соседи дерутся, бабушка уговаривает моего отца вмешаться: «Разними их, Миша! Разними! Он убьет ее, его – посадят!» Отец выходит в коридор и получает по лбу графином толстого стекла. Соседи тут же объединяются и кричат: «А что он лезет?! – оправдывая кровь, стекающую у отца со лба. – Мы сами как-нибудь разберемся!»
Детский опыт – букварь Жизни. У нас в доме, а дом был № 13, что полностью соответствовало и оправдывало предрассудок, жили в трех четырехэтажных, двухэтажном и пятиэтажном корпусах: и директор комиссионного магазина на Сретенке, и полярный летчик, и сотрудник лубянских органов, и заслуженный учитель, и ласковый актер Малого театра, и насмешливый вор в законе, и хозяйка бывшая «Гастронома» № 50, что был на углу Уланского и Садовой-Спасской, ходившая туда ругать нерадивых продавцов, не берегущих ее прошлое имущество; и композитор, имевший в дворовом закутке гараж и приторговывавший автомобилями, и мрачный художник, рисовавший белых лебедей и русалок и продававший их на Тишинском рынке, и заведующий из библиотеки Ленина, и правнучка или праправнучка Дениса Давыдова, и бывшая, постаревшая любовница знатного маршала, которая вела себя, будто она – генерал, и бывший хозяин этих зданий, грустно смотрящий на мир из окна второго этажа, из единственно оставленной ему комнаты, и известная в округе согбенная нищенка, бродившая со своей миской по окрестным столовым, где ее подкармливали, и оставившая после себя тюфяк, набитый деньгами. На четвертом этаже, с выходом в переулок, жил бывший царский офицер, ходивший в фуражке без кокарды, в кителе без погон и в желтых крагах, вызывая недоумение и уважение, и напоминая полковника из к/ф «Чапаев», а на 3-м этаже нашего флигеля жил Степанов – главный инженер какого-то завода. Я с малолетства слышал: «Степанов, Степанов!», даже не понимая еще, что это фамилия. Потому что, кроме перечисленных персонажей, двор был набит деклассированными элементами, они пьянствовали, дрались, а искать правду – приходили к Степанову. «Вот я скажу Степанову!» – грозила баба местной шпане. «Ты же слово дал Степанову: не пить!» – урезонивала пьяного мужа другая. А еще другая вопила четвертой: «Проститутка, мужиков водишь! Я Степанову скажу!» Конечно, народ судился, и повестки в народный суд почтальон приносил во двор регулярно, но право высшей справедливости, по негласному общему признанию, было отдано Степанову. Когда я подрос и стал что-то соображать, я диву давался, как забубенные пьяницы и бузотеры, горластые бабы, таскавшие друг друга за волосы посреди двора и «страматившие», то есть – поливавшие оскорблениями, смирялись перед тихим, немногословным Степановым. Бывало, он еще не вернулся с завода, а его уже ждут обиженные и их обидчики. Вот идет он по двору с портфелем, останавливается, выслушивает, что-то разбирает, немедля, кому-то наказывает прийти после ужина. Как? Почему? Кто дал ему право и почему он взял? «Вот приедет барин, барин нас рассудит», – прочитал я потом по школьной программе у классика…
Так имею ли я право вмешиваться в чужую жизнь? Ведь есть судьба, и человек платит в этой жизни за ошибки в прошлой (не доказано) и за ошибки в этой (бесспорно), но если человек тонет, надо ли рассуждать? Не грех ли отказать в помощи, ссылаясь на судьбу. Но кто сказал, что мальчики тонут? Может быть, мать, увезя их из Москвы, из пронизанной стяжательством атмосферы, спасет их неокрепшие души от разъедающих соблазнов, поможет мальчикам вырасти настоящими мужчинами… На-сто-я-щи-ми – корень «сто», дальше: «я», «щи»… занятно! Забавно… Значит, новоявленному пророку можно лезть в чужую судьбу, а нам – забор, стена! Ну, уж хрен ему!
