Дитмар Дат - Погода массового поражения

«помощь?», я смеюсь, «с чего бы это, что ты вообще себе воображаешь?»

«ну», тут он будто отшатнулся, не физически, но я чувствую, будто он душой уже повернулся на пятках, «твоя… штефани, наркотики, парни, все эти… видишь ли, я верующий и все такое, но у меня самого проблем хватает, со своей порядочной жизнью, понимаешь?» «да конечно, во всяком случае, ты так говоришь, шизик!» вырывается-таки у меня, и потом я его оставляю и тут же начинаю строить глазки-ласки двум охранникам, околачивающимся у входа, потому что не выношу когда

какой-то петер хакс из гдр, которого Константин советовал мне почитать, «потому что он хороший писатель, коммунизм то, коммунизм сё», о проблеме контроля разума с несколько иной точки зрения: «раз человечество отказывается сохранять умозаключения в своем сознании, то здесь возможны два вывода: либо человек не умеет думать, либо ему на протяжении полутора сотен лет каким-то образом в этом препятствуют», тут конечно можно опять завести разговор об идеологии и тому подобных вещах, капитализме и черт его знает чем, контексте ослепления, еще одно клевое понятие, которое подарил мне Константин — но я не могу удержаться, чтобы не спросить: а может, это имеет какое-то отношение к учителям? разве наша система образования, вся наша многоступенчатая образовательная какашка не столь же стара, как ущемление человечества в мышлении, о котором говорит этот хакс? words never listen and teachers never learn: разве мир, в котором завтра не стало бы учителей, не был бы тем миром, в котором можно познать больше и лучше? разве сам тон, в котором нас учат, не убивает наши мозги, наши души, Вы простите, что я говорю о Вашей собственности? как я до этого додумалась? хаксу, как выясняется, принадлежит и пьеса[60], которую Константин мне целых три недели зачитывал большими кусками, о человеке из кита, который к своему Богу всегда на вы, что показалось мне тогда таким благовоспитанным и теологически правильным, с точки зрения греха и разлученности с Вами, которая запрещает всякую пошлую фамильярность, почему я и

отсутствие сознания неправомерности, это и есть отупение и не в последнюю очередь одряхление, о котором Константин

мой отец, наипротивнейшие писаки, присущее всем газетным людям, учительское

вполне верю, что все это происходит непреднамеренно, а просто так, в подавляющем большинстве случаев, пропавшие и поплатившиеся, либо уже с момента выбора образования, потому что идти в учителя — путь самый дешевый и несерьезный, либо в качестве жертв пожизненного обмана — мол, сначала сделаем это, в общем, неудавшиеся художники, писатели, ученые, скоро им надо кормить семью, а потом они как раз станут, как там Константин говорит о дурных элементах в партии? капитулянтами, предателями, но не коммунизма, а, гораздо хуже, своих же собственных претензий на

сто пятьдесят лет? а может, все-таки испокон веков.

насколько ты действительно с кем-то вместе, замечаешь по тому, в скольких состояниях ты знаешь его член — у йенса я его и маленьким видела, когда холодно и вместе забирались под одеяло, когда купались, и у ральфа я тоже

моего тайного любовника я, однако, знаю только возбужденным, его

из бури и сказал: кто сей, омрачающий провидение

«клаша, можно к тебе приехать, пожалуйста, к твоему деду, можешь… поговорить со мной, мне так хреново… я, я в городе и стою уже… на остановке, не надо меня забирать, я на автобусе доеду», она постоянно глотает воздух, слезы и хнычет, сама не своя, и кто этого не понимает, пусть первым бросит в нее ботинок, я шучу, с чего бы, я же все знаю, я ж виновата, к чему шутки? к тому, что моя жизнь после позавчерашней катастрофы стала своего рода побочным

собираю вещи и готовлюсь, по приказу Константина, потому что мы летим раньше, чем думали, ни выпускного, ни даже вручения аттестата, все произойдет письменно, дорогих родителей он уже уговорил, они, наверно, только рады будут, если долго меня не увидят и если я навсегда

чтобы он умер я правда хотела и что же я за

я слышу, как автопилот диктует мне слова: «да конечно, штефани, заходи, мне очень жаль, это все так ужасно».

«хорошо, ладно», шмыгает она носом; кладу трубку и спускаюсь к Константину, который, как и ожидалось, воспринимает весть отнюдь не положительно: «мы же договорились, что ты перед отъездом по возможности ни с кем не будешь общаться, мне не нужно объяснять тебе, насколько это все серьезно».

«да признайся же, ты что-то задумал — все эти радости, которые ты мне вчера вечером расписывал, по поводу отъезда на аляску, пока история быльем не порастет и никто вопросов задавать не будет, и этот отрезок жизни…»

«обстоятельства жизни», свою вчерашнюю речь он наизусть знает.

«пока я не окончу школу и тем самым не уменьшится риск, что это снова всплывет, во всей красе, это ясно

— но на самом деле ты так не считаешь, правда? ты думаешь, они пронюхают, и хочешь увезти меня из страны и там на севере как-нибудь… с новым именем или еще как, в постоянных бегах, лучше всего под маркой мурун бухстанзангур, ты ведь можешь и меня назвать нанидидула зимпф или как-нибудь так…»

«сорвиголова», этого он давно не говорил, и берет мое пылающее лицо в свои холодные руки, «ты действительно слишком преувеличиваешь мои…» я высвобождаюсь из его рук — не грубо, но высвобождаюсь. потом говорю: «но они узнают, это обнаружится».

«ты слишком много телевизор смотришь, тут всего лишь мелкий преступник, парень в среде… они вряд ли поднимут весь розыскной аппарат, имеющийся у них в распоряжении, с этими…»

«имеющийся в распоряжении, здорово, совсем как у гете. ты куда?»

он надевает пальто и застегивается.

«я вызвал такси, хотел немного вдоль реки прогуляться, я бы и тебя пригласил за компанию, но ты ведь теперь кого-то в гости ждешь?» как можно кого-то так дружелюбно осуждать, просто нюансами интонации, я бы тоже хотела так уметь, «к тому же мне кажется, лучше, если меня здесь не будет, а то ты в моем присутствии будешь чувствовать себя стесненной, как под надзором… клавдия, ты ведь умная девочка, правда? ты ей не расскажешь?» «я ей и про германа ничего не рассказывала, а там у меня было больше оснований проболтаться, так что про это я ей точно ничего не скажу».

«хм», больше мурун бухстанзангур ничего не говорит, открывает дверь, как и всегда в случае с такси, секунда в секунду — ванильная тачка как раз подкатывает к двери, я лечу наверх в комнату, которая теперь моя, и полностью переодеваюсь перед зеркальной стеной, за которой во встроенном шкафу висят те вещи, которые я больше никогда не надену, прочь рюшечки, прочь юбочки, здрасьте широченные джинсы и застиранная футболка, маленький темный платок на шею, сережки прочь, волосы распустить, нет, завязать, нет, хорошо, две-три пряди спереди, ах нет, похоже на скорбную героиню из фильма о гражданской войне, тогда можно смело и тушь вокруг глаз размазать, будто бы я ревела, но ведь я не ревела, не о чем реветь, нельзя, волосы распустить, звонят в дверь.

откуда у меня столько самообладания? что же мне, кричать и вращать глазами, было бы

с каждой ступенькой, по которой я сбегаю вприпрыжку с излишней легкостью, я повторяю свою новую мантру: несчастный случай, несчастный случай, несчастный

потому что это и был несчастный случай.

как штефани выглядит, так даже накраситься нельзя: свежая могила, которую вдруг снова раскопали, после ее коллапса она в принципе прилично отъелась, но сейчас кажется, что гримерша настояла на той же внешности, которая тогда, после госпитализации, придавала штефани вид призрака — именно, что-то эдвар-домунковское, что

я заключаю ее в объятья, и даю ей себя расцеловать, и ненавижу себя, потому что я при этом холодна как камень, но все же издаю все предусмотренные соучастием звуки.

«слушай, я знаю, глупо звучит», говорит она, после того как я помогла ей снять куртку и мы пошли к лестнице, то есть к моей комнате, проходим мимо большого кофейного столика, на котором стоит блюдо с фруктами, «но вот эти вишни, они меня прямо с ума сводят… я ведь не должна хотеть есть, или как? я никакая, будто автобусом переехало, клаша», при этом она улыбается так запуганно и трогательно, что мне снова приходится думать: без штефани я не хочу, она получает свои вишни, я ей даже отдельную чашечку беру на кухне, пока она

печально, беспомощно, я беззаботно болтаю и веду ее наверх в комнату, как если бы она упилась вдребезги, помогаю ей улечься на кровать, откидываю назад тяжелое синее одеяло, этому я уже натренировалась, она уже достаточно напивалась вдребезги за последние три года в моем кактамэтоназывается присутствии, сначала она просто лежит и тяжело дышит, облитый холодной водой раскаленный паровоз, кладет еще пару вишен в рот, манерно выплевывает косточки на тарелочку. я жду. самое понятное, что я могу сделать, в то же время и самое безобидное и, может быть, даже — не то чтобы я что-то понимала в этом — морально необходимое: это дать ей время, пока она сама не захочет говорить, и тогда я просто