Тимур Зульфикаров - Земные и небесные странствия поэта
Но! но! но!
Но Ты явился мне еще однажды в подмосковном икшанском летнем березовом лесу лесу лесу, когда матерь Анастасия купала меня в медном тазу в воде солнечной льнущей льняной доброй шелковистой воде воде воде и потом дала мне блюдце гжельское и сказала:
— Тимофей Тимоша иди собери спелой духовитой земляники лесной…
Кто разом съест летом блюдце земляники — тот ядреный не будет хворать всю длинную русскую зиму…
И я пошел в лес и искал землянику, но не находил…
И встретил у берез светлошумящих на лесной опушке Человека в позабытой русской косоворотке и кирзовых побитых сапогах и Он улыбнулся мне, словно узнал, и протянул мне две ладони полные рубиновых пахучих млелых чистых крупных ягод и сказал:
— Возьми отроче.
И я стал есть с Его ладоней как птица прирученная дикая алчная птица клюет с рук.
И было много ладной земляники на ладонях Его и я ел её, но её не убывало…
И я насытился, но на ладонях щедрых его еще была ягода и я хотел взять её, но она не давалась более и я увидел, что это уже были крупицы крови от гвоздинных ран язв незаживших еще…
И когда я дошел до них, Он убрал ладони и сказал:
— Дитя, рано еще тебе знать о крови…
Еще твои земляники зреют, а раны твои вдали да не придут не достигнут тела твоего чистого от солнечной ласковой воды.
Блажен ты дитя лесное в земляниках твоих…
…И тут дивно свечерело дымно сизо тепло в лесу средь среброствольных чудовых дремливых струящихся берез берез берез моих русских…
И явился задумчиво час июньских сиреневых сумерек лесных…
И я сказал:
— Дяденька, не уходи…Так хорошо, сонно с тобою. Покойно…
Давай ляжем в лесу под березу тихую чистую да уснем с тобой вечерним сладким сном как с родным отцом.
— Да мне еще сынок собирать быстротечные земляники для детей моих многих, — сказал Он певуче да властно да ушел с опушки в чащу берез вечереющих темнеющих зыбкоплещущих снежноствольных в чащу берез чарых очарованных, а из чащи взамен соловей запел запел запел полноводно.
Заполонил затопил соловей весь березовый лес серебряными трелями зыбями волн’ами волн’ами волн’ами…
Рассыпал по лесам неоглядные несметные лунные певучие жемчуга да яхонты — не собрать не взять их необъятных…
Заворожил меня, увлек от Сборщика земляник.
…И соловей — певец, певун Бога, а поэт — певец Христа.
И их песнь одна во все века!.. да…
И ушел Сборщик земляник.
И я звал кричал в роще, но не вышел Он.
И только однажды, когда я поймал бабочку-капустницу ночницу и изорвал измял пыльцовые летучие крылья её, Сборщик земляник почудился? привидился? явился? мне в кустах ивовых у реки Пахры…
И погрозил мне улыбчиво перстом земляничным и больше не трогал я ни бабочек, ни стрекоз, ни иных малых сих тварей, потому что вспоминал строгий земляничный добрый перст его и ладони щедрых земляник и язв.
И боле не видел я Сборщика Земляник целебных ни в детстве моем, ни в отрочестве, ни в зрелости, ни в смерти моей…
…И вот я ухожу в последние вешние ярые волны волны волны в текучие холмы горы водяные родной реки реки моей Кафирнихан-Рай…
И вот я ухожу в прощальные волны реки, потому что устал я жить среди мертвых потому что устал я страдать за людей, а отрешиться не могу, как мудрецы отшельники святые монахи пустынники дервиши, которые равно глядят на добро и зло…
Но сказано в древнем папирусе: «Добро ярче изумруда в черной руке невольника…»
Да…
И вот я ухожу в реку навек в сорок лет моих зрелых полных сильных, потому что устал я..
Ибо страшна не смерть, а умиранье…
И вот я ухожу в реку…
Но гляжу на противоположный текучий берег, где в пухе зеленом первом смутном стоят младые прибрежные тополя азийские туранги.
И я гляжу на тот берег и тайно тайно уповаю уповаю: там не явится ли дымно улыбчиво мой Сборщик сладких земляник малин лесных тот дальный дальный дальный?..
Иль не погрозит не помашет не запретит мне земляничным строгим перстом пальцем?..
Да только я ныне знаю, что персты Его не земляничные а персты Его кровавые…
…Отче Отче! — и я кричу на брег иной — Отче Отче неужель за тридцать лет персты Твоя на Руси Твоей не зажили не зажили не зажили?..
И страждешь?..
…Не зажили, мой дальный лесной мальчик…
И стражду…
И я гляжу на тот берег и уповаю…
Да нет Его в кустах туранги…
…Отче и только однажды Ты живой плотяной являешься…
…И вот я стою на той смоковнице и мать моя Анастасия стоит под деревом в ночной рубахе босая…
И Генералиссимус-Азраил стоит рядом и пытается раскурить трубку колхидских Табаков, но ливень залил табак и табак мокрый сырой и не горит не берется он а только шипит и Владыка Империи и Тиран Народов хмурится печалится и рыжие усы его по-старчески мелко снуют дрожат от гнева и мне жаль его…
И Муж в милоти багряной и Иван Илья — В Поле Скирда в поле беда с оторванным колокольным билом-языком в руке и туча с молоньями уходят за кладбищенскую гору гору гору…
Оле!..
Отче!..
И Ты уходишь со свечой в руце…
И туча Твоя уходит…
И мужик звонарь погорелец Иван Илья Твой уходит с оборванным напрасным языком колокольным…
И от него пахнет острым тошным паленым жженым живым волосом, но он шепчет шепчет заходясь захлебываясь счастливою слюною:
— Осанна! Осанна! Отче! Щедре!.. Аллилуиа! Аллилуиа!..
Господь мой избавитель!..
И я иду на Русь немую безглагольную бесколокольную и там стану звонарем божьим!..
И ударю во все колокола усопшие!..
И верну язык красный малиновый звон русским колоколам удушенным умолкшим!..
И я несу колоколам язык их как матерь млековый сосок несет голодному дитя ребенку!..
Оле!..
…Да?.. Звонарь Руси немой бражной бесколокольной — и ты вернул язык немым колоколам Руси?..
Иван Илья-В Поле Скирда в поле беда иль ты?..
…И через тридцать лет я встретил тебя в талом суздальском ополье поле поле поле невиновном вороньем.
И через тридцать лет, когда я, как и весь мой сонный сиротский народ затосковал темно беспробудно колодезно заметался закручинился по ветхим предкам своим, и поехал в деревню Рогачево-Тьма искать могилу русской своей бабки Прасковьи-Крестьянки…
Но не нашел ни могилы, ни кладбища, ни самой заполоненной затянутой заросшей бурьяном и конским щавелем деревеньки Рогачево-Тьма Рогачево-Трава-сон-глушь-трава (Русь, трава взяла одолела затопила тебя? Русь, где блаженная деревня тучная твоя?..)
И взамен могилы бабки моей Прасковьи-Крестьянки встретил я Ивана Илью-В Поле Скирду.
И там где стояли ликовали русские ржи пшеницы льны — теперь были вороны и мыши полевые густые.
И роились…
И клубились…
И ярились…
..Ах, Иван Иван Иван Илья звонарь Руси Иван Илья-В Поле Скирда в поле беда где скирда твоя?
Где колокольный язык било который ты в огне сорвал упас?
Где обронил ты его Иван Илья?
И что стоишь по колени в воронах да мышах?..
Иль не узнал меня отрока со смоковницы пасхальной дальной ночи Джимма-Кургана?..
Но он дрожит весь но он дряхлый весь но он пианый весь смертный тленный талый он.
И у него бутыль с картофельным самогоном первачом в обгорелых знакомых руках.
И не сгорел он на святом огне а сгорел от вина. Да…
Как народ мой… да…
Иван Илья и ты оставил язык колокольный и бражную бутыль в руки взял?
И ты был звонарь Руси а стал опойца мытарь мученик пьяница Руси?
И ты был язык Руси а где колокола твои?..
…И он подрубленно размашисто тошно падает на землю и стенает ползет плачет:
— Сынок сынок оставил нас отец наш Иисус Христос!.. Одни мы в русском поле…
Ай поле мое колыбельное русское!.. и тысячи лет было оно мое крестьянское как жена да матерь да дите мое.
И выходил я утром ранним молочным коровьим моим родным утром из избы коморы хмельной самогонной родной и пил студеный рассол и яснел грешной дурной головой и тут поле мое ждет меня стелется туманами молочными пуховыми…
И нет никого!..
Айда!..
Ой, хорошо!.. Светло!..
Только изба моя да я да поле необъятное ждет да ласки силы моей требует.
И я ласкаю его кормлю его лелею его поле кормильное колыбельное гробное святое мое…
Ой поле родное!..
И тут колыбель и тут гроб!.. Хорошо!..
И я выхожу с похмелья из избы — а тут поле стелется ластится родимое трезвое ко мне стелется ластится просится трется о ноги мои об меня поле поле поле…
Есть просит как скотина утренняя алчная…
Еще по полю туманы гуляют как слюна коровья…
