Тимур Зульфикаров - Земные и небесные странствия поэта
Есть просит как скотина утренняя алчная…
Еще по полю туманы гуляют как слюна коровья…
Вот я и иду по полю с ситевом на боку да рожь сыплю на свежевспаханную землю.
Шаг — горсть с правой руки, шаг — и с левой!.. Сладость…
Слаще водки самогона!..
Кормлю я поле родное рдяное дитятко свое!..
Вот мы и втроем утром ранним свежим — изба да я да поле…
По этому да полю тысячу лет назад Иисус Христос ходил босой да крестил нас…
Да где теперь следы Его?..
Нынче забыл забросил Он нас русских совсем…
Нынче выхожу я утром ранним молочным из избы, а в поле машины многие да гарь да пьяницы опойцы да убивцы захребетники да лжепророки суесловы да поле мое голодное беспутное ничье. Сиротское поле. Мутное злое. Хворое… Родимое… беззащитное… слезное… Оле!.. поле некормленное…
Нынче выхожу поутру из избы а между мной и полем моим людей тысячи, миллиены…
И все мне тычут гнетут и в поле не пускают.
И плачет поле мое вековое, потому что некому его ласкать кормить беречь лелеять…
И поле без хозяина — что баба ярая плодовая сладкая без мужика…
И всякий растлевает её…
И всякий поганит его…
Хотел я ударить сынок в колокола да охранники молодцы сытые улыбчивые сказали мне:
— Иван Илья-В Поле Скирда! Не шали! не голоси в колокола!..
А не то оборвем мы тебе твой плотский язык глас из рта твоего веселого, как оборвал ты в пожар язык колокольный от колокола!..
Ай весёлые!.. Ай, вас миллиены, а у меня язык один и тот пьяный теперь непослушный слепой…
…И плачет Иван Илья — В Поле Скирда в поле суздальском блаженном благодатном древлем беда.
И плачет Иван Илья тысячелетний крестьянин звонарь Руси.
Плачет Иван Илья и лежит пианый беспробудный в необъятном русском нашем поле бездомном голодном…
…Да чье ты поле?.. Чье ты? чье ты? чье ты? поле?..
Иль вороны и мыши хозяева твои?..
Иль бурьян необъятно поголовно вымахавший до звёзд — хозяин твой?..
…И я ухожу от Ивана Ильи крестьянина Руси и он вослед мне хрипит храпит сопит:
— Гляди сынок какая в поле сушь! гарь засуха зерно горит сыплется течет чадит!..
Уж засуха в полях много лет стоит…
Где где Самсона сеногнойные ливни сладкие дожди струи?..
Сынок сынок Тимофей Тимур, но по ночам я тайно тайно прихожу в поля засохшие горящие мои в поля поля ничьи сиротские ничьи…
И приношу из реки Каменки воду в ведрах моих…
И пою засохшие ржи…
Да сколько их могу я напоить?
Ведь я один…
Сынок, погоди!
Ржам пшеницам льнам засохшим помоги!.. Помогиииии… Ииииии!..
Ой, сынок! Я хочу себя зажечь, спалить, сгубить!.. Я хочу стать костром факелом светочем для атомных бомбардировщиков!..
Пусть летят!..
Пусть мечут адовы солнечные бомбы на меня, на Русь!..
Пусть летят! Пусть мстят…
И я ухожу, но слышу его крик.
…Пусть летят! пусть мстят за нас!.. Ведь стала Русь моя на земле, аки чума, аки мор, аки падь, аки язва рана паутина аки гнойник прыщ нарыв раков метастаз!..
Гойда!.. Гуляй!.. Пришли последние лютые времена… Да жаль льны пшеницы ржи… Жаль…
И я слышу его крик — вечный крик косой стон плач русского кликуши…
…Спасе! Щедре! Где Ты?.. Где туча Твоя дальная неоглядная?.. И зачем Ты тогда спас меня?.. Зачем потушил? Зачем потратил столько молний да воды?.. Лучше бы полил напоил русские сиротские посохшие ничейные ржи пшеницы льны!
Отче! зачем? меня? тогда? спас мя пощадил потушил?.. Отче, зачем тут жить?.. тут жить?.. тут жить?..
…О поле суздальское! поскорей меня прими!..
И там где похоронят зароют пропойцу — туда приходят двухнедельные ливниСамсона сеногнойные дожди.
Эй люди людие заройте в поле суздальское заживо меня, чтобы на горящие ржи пшеницы льны пришли блаженные дожди!..
Эй людие!..
Да в поле пустынно.
Да только текут горят ржи пшеницы льны.
Да рыщут мыши.
Да летают низко вороны…
О поле поле поле…
…Как далёко! как далёко… как далёко… одиноко нынче русскому человеку в бесприютном поле поле поле одиноком…
Доколе Господи?..
И где где гонец Вестник Ангел Света Твоего?..
Иль блуждает по русской хляби бездорожной?..
Иль пал в канаву с беспробудною бутылью самогона?..
Иль опустился у чистого колодца у заброшенной задушенной деревни Бурьян-Едрово, чтобы напиться, а повсеместно голодные крестьяне бражные приняли его за диковинного заморского откормленного лебедя-индюка и съели, и только крылья лучистые лежат у колодца опустелые напрасные…
…Гляди, мужики: птица какая диковинная… Лебедь-индюк великий!.. Перелетный… А пьет из ведра колодезного, как человек… Жирная налитая высокая птица… Давай её съядим!.. Лови!.. Рви!.. Вот так!.. Вкусная птица… Жилистая только… Видать, старая уже… Налеталась!.. Да под самогон-то любая дичь сойдет!.. Ах-ха!.. Эх-ма!.. На Руси и дичи не осталось… Ядим заморских птиц несъедобных…
— Сынки! — старуха Елизавета Успенская бежит ковыляет хромает деревенская хлопотливая. Нищая вдова вся в слезах крестится, плачет она. — Сынки, иль не видите?.. Это же Ангел Небесный!.. А вы с голодухи ядите Его…
Да поздно…
…Прости мне, Господи, что заглянул я в дни пыльные смутные во дни грядущие во дни нерождённые, куда Ты запретил глядеть, а я глянул…
…Но пока я еще отрок…
И я слезаю схожу цепко со смоковницы ночной и бросаюсь к матери моей.
…Мама мама, пойдем домой!..
Какая ночь нощь долгая долгая долгая…
Какая нощь колодезная бездонная…
Мама пойдем домой, а то в ночи изойдем утонем…
Мама, пойдем в кибитку нашу в малое гнездо, где горит чадит керосиновая ташкентская лампа брошенная и она защитит убережет нас от ночи бездонной…
Мама, пойдем домой…
И там сокроемся умолкнем…
И она обнимает меня и я чую, как она крупно зыбко дрожит бьется как рыба в сети пленице в вологодской своей кружевной ночной рубахе сквозистой жемчужной.
И мы идем одни в ночи мимо Генералиссимуса Ночи и он все пытается раскурить табаки колхидские в христовом ливне благодатном промокшие. Но не горят его табаки…
И тут Он глядит на мою мать, на ночную рубаху её, на крепкие сахарные снежные ноги икры её целокупно плодово плывущия нежно в дождливой глине глине глине…
И глина ласкает босые нагие чистые сахарные ноги матери моей…
Глина ластится льнет к ногам матери моей…
Глина расходится нежно уступает лепым ногам зрелым полноводным урожайным ногам матери моей…
И Генералиссимус Ночи и Владыка Империи и Отец Народов клятвенных оскопленных немых глядит на ноги матери моей, потому что отец его Виссарион был сапожником и привык глядеть на ноги людей и передал это в наследство лютому сыну своему.
И потому Он глядит на ноги матери моей.
И мать моя тихо говорит Ему:
— Не гляди на меня, бес.
Но Он все пытается раскурить свою трубку колхидских родных дремных табаков, но мокрый табак только чадит и не берется.
И Он дует на мокрый шипучий табак, мается и левая его сухая сухотная краткая рука дергается неживая…
Айя!.. Вах!.. Вай!..
А этой давней волосатой яро вороватой сладкой рукой лазил ходил он в туруханской ссылке под юбки сарафаны младой фельдшерицы Марии-Ермак-Енисей вольны ноги лядвеи закинуты разъяты до ушей…
Но Мария-Енисей была щедра бездонна как сибирская земля тайга и многих мужей впускала в юбки сарафаны желанные тайные в лядвеи снежные необъятные холомы сугробы пуховые свои…
Но Мария-Ермак-Енисей принимала в лоно в русло в устье тайное свое многих сосланных честных радетелей за человечество борцов мужей…
И в лоне вольном ея от самого честного всенародного заступника борца зародился зароился червь…
И он тайно переметнулся к будущему Генералиссимусу Ночи Хозяину Отцу Отчиму Народов и червь источил избил иссушил левую блудную руку Его…
И это рукой Генералиссимус Ночи стал править Русью…
И от этой руки потраченой червь блудный сошел упал виясь ярясь на Русь…
…Ах, Господи, ах, прости, помилуй блудных всех овец твоих марусь!.. Уууууу…
Помилуй Русь червивых мужей и блудливых марусь!.. Уууу…
…Но тиран правит, народ стонет, а поэт поет… И нет мудрости иной?..
А за иную ты заплатишь кудрявой вольной солнечной переспелой веселой напоенной головой…
Да, Господь?..
И что Русь певцу златопевцу златоусту? и что Русь? что Индия?.. что Греция вольногорлому перелетному переметному захожему прохожему певцу-соловью?..
Уууу…
…Но не горит трубка у Генералиссимуса Ночи.
Тогда Он во гневе говорит шипит:
