Тимур Зульфикаров - Земные и небесные странствия поэта
И тяготится Он…
И зовет палачей кромешников многоруких ночноруких…
…А другой Муж в милоти плаще древлем очервленном багряном.
И я гляжу на Него…
И Он стоит под смоковницей, которая сразу раждает из ветви плод, минуя листья.
И я гляжу на Него и тянет меня к Нему, потому что я вырос без отца, потому что отца моего Джамала-Диловара убили неповинного…
И тянет меня к мужам, потому что не знал я, как пахнет отчая чуткая рука, ласкающая голову и волосы мои…
И я гляжу на Него и тянет меня к Нему, но боюсь я Того стоящего рядом с Ним в алмазной горящей парандже и мундире Генералиссимуса…
Но тут вижу я свою мать матерь Анастасию в белой ночной кружевной вологодской рубахе и она босая и она стоит рядом с Мужем в багряной милоти…
И она босая стоит…
И она блаженная…
И она родная…
…Оле!.. матерь мама… какая нощь долгая долгая долгая…
И я бегу к тебе и ластюсь к тебе но ты какая-то холодная отрешенная…
Дальная ты…
И ты глядишь на Мужа в багряной милоти свежей.
И я гляжу на Мужа незнакомого…
У Него под свежей новой милотью лебединые гробные пелены саваны плащаница с пятнами крови.
У Него на пеленах еще свежие незасохшие еще комья глины загробной.
У Него в ногтях ног босых и в ногтях перстов осиянных девьих тонкостных еще таятся комья свежей загробной глины…
…Оле!
И Тело уже воскресло и глина еще не засохла…
Осанна! Осанна! Осанна!
И у Него под ногтями вьются тлеют напрасные черви загробные…
И они уходят…
И они уходят потрясённые тем что мёртвый впервые ожил и победил изгнал червя загробного…
…О человече неверующий!
И вот черви учуяли уверовали в Воскресенье а ты сомневаешься а ты ниже червя…
И тут матерь моя Анастасия падает перед Ним неслышно и выбирает из-под ногтей Его червей и глину!..
Оле! Оле! Оле! Боже мой!..
Да что за нощь? да что за сон?..
Матерь кто это?..
Матерь иль это отец мой Джамал-Диловар? Иль не убили его и вернулся он?..
…Отец отец… я так и не сказал не произнес живого имени твоего…
Ты был певец.
Ты пел во Времена Сна и Шёпота.
Ты будил спящих и оглушал шепчущих. И за это взяли тебя.
И у певца, который пел во Времена Немоты, родился поэт, который молчит… да…
Отец отец, когда пришли за тобой ночные убийцы твои ты встал с постели бедной а ярой постели пылкого ложа молодого мужа сокровенного опьяненного и жены сокровенной опаленной — моей матери Анастасии…
Ты встал покойно как река меж берегами меж убийцами ночными своими и сказал:
— Анастасия, тише. Не волнуйся. Спи.
Не разбуди его…
Не разбуди не потревожь не спугни моего сына во чреве твоем…
…И он ушел неповинный с убийцами неповинными своими в ночь их и в свою смерть и в их погибель…
…Матерь и он ушел а я был свернут немо как лист как бутон нераспустившийся во чреве твоем, но я слышал! слышал слышал я!..
Слышал я как уходил он неслышно на ножных перстах своих на цыпочках, чтобы не разбудить не разбередить меня во чреве матери моей…
Но я слышал матерь!..
Матерь… Усопшая дальная моя…
Я и ныне слышу, как он крадется мой неповинный отец и уходит навек на цыпочках, чтобы не разбудить меня…
Но я слышу!..
Да!..
И досель народ мой испуган до смерти со гнезд потайных сокровенных чрев матерей своих…
…И будете потревожены и угнетены и испуганы смертно еще во чреве матерей ваших…
Да!..
И будете жить в гнете в утробном сне и утробном страхе на земле вашей!..
И долго, о Господь мой?..
И где Твоя сроки исходы?..
…Матерь… матерь… Зачем тебе такие судьбы? такие испытанья! такие упованья?..
Матерь…
И я ластюсь к тебе полночной…
Иль это отец мой Джамал-Диловар вернулся?..
Но она шепчет маясь каясь качаясь на полноводных жемчужных нагих своих сахарных круглых как калайдаштские избыточные яблоки коленях ползучих счастливых:
— Отче Спасе! и Тебя ждут у всех церквей блаженных благодатных крепких а Ты явился у этой нищей безымянной малой горящей в огне…
И Он говорит улыбаясь.
И Он говорит неслышно сладко как шелест приречной алычи вешней цветущей:
— Таких горящих много нынче на Руси… И все обойду. И всем быть со мной…
И она говорит:
— И не устанут ноги и удесы члены уды Твои?.. поверженныя порезанныя поколотыя гвоздьми?..
И Он молчит и глядит на церковку свещу горящую свою…
Тогда мать моя Анастасия говорит с колен своих:
— О церковь храм… звездовсесветлая… древо Христа осиянное…
Лествице небесная сирота блуждающая…
Иль быстро на земле моей сгораешь?..
Иль тысячу лет от Володимира Крестителя Мужа первого моего горишь горишь да не сгораешь…
И когда горишь — тогда озаряешь!.. О сладкий пламень!..
О Христос Руси!..
И Ты грядешь от Голгофы к Голгофе! от пожара к пожару! от пламени к пламени! но доколе Спасе?..
Осанна! Осанна! Осанна!..
…Тут огонь победно церковку рушит поядает объядает побеждает…
Опадает усмиряется огнь слепой вороватый.
…И кто тайно поджег тебя невинная храмина?..
Мама, кто поджег?..
Жечь храм — то ж, что бить дитя…
Тут Азраил-Генералиссимус трубку колхидских табаков из уст кинжальных осетинских узких вынимает и говорит Мужу в милоти:
— Горит твой дом…И негде тебе ночевать на Руси моей…
Горят твои скорые доски бревна балки. Горит твоя церковь…
Ты на Руси странник изгнанник бездомник чужедальный…
Ты на Руси погорелец…
Я на Руси хозяин… кацо! Генацвале! Сакартвело!
Горят твои храмы!.. Айя!..
Дым горящих храмин слаще табаков колхидских — и я вдыхаю…
Тогда Он говорит:
— Церковь не в бревнах, а в ребрах…
Тогда Азраил-Генералиссимус говорит:
— Мы и ребра измнем изломаем!.. Гойда!..
Вах, но зачем зачем я так далеко ушел от родной колыбели сакли?..
Устал, устал я…
…Тут огонь перешел переметнулся перекинулся перебрался как снежный рыжий барс рамитский на высокую самодельную деревянную колокольню, где пьяный звонарь Иван Илья-В Поле Скирда блаженно пьяно улыбаясь бил в колокол, колоколил коло-колил не боясь огня, хотя ему кричали старухи с земли:
— Иван Илья — В Поле Скирда беги с колокольни. Оставь колокол свой…
Но он не уходил с шаткой колокольни а держал в одной руке недопитую бутылку водки-«зубровки» и другой рукой яро густо часто хлестал языком билом по колоколу…
И колокол говорил гудел зыбко плескался бился продирался зыбко чрез огонь…
Но огонь подходил к Ивану Илье и он допил бутылку водки и бросил её в близкий огонь и двумя руками стал бить в колокол и кричал:
— Ай Русь моя немая отчина! родина!..
И что нет сил моих и мал колокол мой, чтоб вся ты родимая невольная убитая услышала меня?..
И что мало сил моих Русь чтоб разбудить тебя спящую пьяную болезную болящую ночную дальную мою мою мою!..
Уйю!..
Господь, счастливый я!
И что тут мне огнь, к которому привык русский человек огнелюбец огнепоклонник!..
Да?..
…Но огонь спелый лихой уже тронул его и тогда он оставил било и перекрестился и взмолился:
— Трепещу приемля огнь, да не опалюся яко воск и яко трава, оле страшного таинства, оле благоутробия Божия! Како Божественного Тела и Крове брение причащаюся, и нетленен сотворяюся?..
А верю верю верю Тебе дальный Отче мой Христе!
Ой где Ты Отче ныне?..
Где Ты вечно Живый?..
— Я зде горящий за меня сыне мой, — сказал тихо Муж в милоти.
— Ты здесь, но тот звонарь мой. В моем огне, — сказал двоякий двуликий невнятный Азраил? Ангел? Генералиссимус?..
Тут пожарники хотели приставить лестницу к колокольне, чтобы спасти Ивана Илью-В Поле Скирду, но Азраил Генералиссимус не разрешил им тайным гробовым повелительным властным знаком сухой руки туруханской.
Тогда Муж в милоти сказал:
— Ты поджигаешь — и ты спасаешь. Лицедей. Оборотень.
И улыбнулся:
— Но этого звонаря я не отдам тебе и пламени-тати твоему…
И поднял к небу лицо в веселых юных спелых кротких бегущих как потоки гор кудрях лугового новорожденного каракулевого рамитского кафирниханского агнца агнца агнца.
И тут из-за кладбищенской горы от Рамитского ущелья пришла нашла собралась налилась накопилась явилась сизая тайная послушная ярая туча в знойных слепых густых молниях.
