Ульяна Гамаюн - Ключ к полям
Я ради приличия помяла в руках «орудие убийства» (как любезно выразился мсье Бип Пуаро), а когда гости ушли, затолкала его подальше под кровать, что, впрочем, не помешало ему объявиться в сарае деда Никифора уже на следующее утро. Депортированный из сарая в мою комнату, мяч был так же спесив, как и прежде. Любуясь летним пейзажем с моего подоконника, он всем своим видом показывал, что с кочевой жизнью завязывать не намерен. Мне иногда кажется, что он застрял у меня в затылке и время от времени ехидно там ворочается.
Странно сейчас вспоминать все это. Первые дни после падения выродились в назойливый жар, боль, рваную, ватную тошноту. Голова казалась огромным ноющим зубом, дуплистым, почти развалившимся. Внешний мир с его огнями и идеально круглыми бликами не наползал и не окутывал, как это иногда бывает во время болезни, а методично ударял в самый центр головы, словно некий зловредный народец без устали слал туда своих беспардонных парламентеров. Парламентеры курили в неположенных местах, выражались бранно и неполиткорректно, сводя на нет таинственную цель своего посещения. От затылка к вискам что-то неумолимо оседало, и катились уже в огненную бездну отдельные резвые камушки. Визуальный образ мира сводился к тому, что я видела на кончиках ресниц, — мельтешение, сполохи и взмахи. В шутовском хороводе кружились тени, шептали, не выговаривая букв и целых предложений, били крыльями по воде, возились и хлюпали, что-то распиливали, нащупывали пульс, шумно дышали у самого уха, чем-то светили в глаза — Гумберт над телом спящей Шарлотты вел себя скромнее. Затем все стихало, свет гас и ладонь, благодатно холодная и мягкая, ложилась на затылок, впитывая боль. Это были редкие часы, вслед за которыми с новой силой начинали пилить и засвечивать. Сон и явь смешались в дикой свистопляске, и совершенно невозможно теперь отличить, где правда, а где — кривое зеркало. Так, к примеру, я отлично помню визит (который действительно имел место) черного, ладно скроенного доктора с черными жемчужными глазами врубелевской Царевны-Лебеди. Помню как он, вороной и лоснящийся, придерживая студенистый живот, мелкими аккуратными шажочками чеканил пол; как долго, не проронив ни слова, колдовал над моим затылком, а когда заметил, что я украдкой подглядываю за ним в зеркало, сердито набросил на него полотенце; как, вдоволь наколдовавшись, он позвал Бипа (который подслушивал под дверью и не очень это скрывал) и разразился многоступенчатой тирадой о лестницах, анфиладах, галереях и подвесных мостах, по одному из которых ловко перебежал к теме длинных волос и их безусловного вреда для сосудов головного мозга; как, уходя, сунул листок с выписанным рецептом под вазу с хризантемами, точно это было надушенное любовное послание, а не бумажка с перечнем лекарств, и со словами «Волосы — обрезать. Уби пус — иби разрез» канул в темноту коридора. Все это было, все это я помню. Но с той же кристальной ясностью я вижу себя в гамаке, подвешенном в солнечной ряби меж двух цветущих персиковых деревьев, и он раскачивается, раскачивается… А впрочем, там, за окном, и еще дальше по улице уже наливались весенним соком сады.
Рецепт оказался образчиком докторской мышинописи, затейливой, ветвистой и совершенно неразборчивой. Единственное слово, которое Бипу на пару с озадаченной фармацевтичкой удалось выудить из этой криптографической бумажки, было названием мази, слишком вонючей, чтобы быть безвредной. Но поскольку я наотрез отказалась резать волосы, а Бип, в свою очередь, отрезал, что «либо эта вонючка, либо ножницы», пришлось прекратить словесную резню, признав неизбежность вонючки. Помню восторг Бипа, уверенного в том, что «чем вонючей, тем действенней», когда он собственноручно намазал этой дрянью мой затылок, и убийственный аромат чего-то лежалого и давно неживого разлился по дому и окрестностям (соседи смотрели поверх заборов строго и испуганно, гадая, где мы спрятали труп).
Все три месяца, что я пластом пролежала в своей комнате, Бип возился со мной, как с комнатной сакурой в горшочке, таскал на чердак книги, альбомы с фотографиями, первые тюльпаны, кормил меня историями и рахат-лукумом. Неотлучно при мне дежурила Памела (девушка не только голубых кровей, но и «голубых шерстей», как говорил Бип): она любила раскинуться в одном из мягких одеяльных ущелий, и я замирала, боясь нарушить сон своей титулованной сиделки. По вечерам вваливался, заполняя собою всю комнату, Лева, заглядывали Чио с Тимом, хлопали меня по плечу, тормошили Памелу и таскали шоколадные конфеты из коробки на столике. Через несколько минут в дверях показывался Бип в кухонном фартуке, с белыми от муки руками и носом и, чертыхаясь, выпроваживал гостей вон из комнаты (считалось, что они меня утомляют). Я выключала свет и, не отрывая глаз от синего в розовых прожилках окна, скармливала урчащей Памеле остатки шоколада.
Расплывалось время. Дали в своем поднебесье неутомимо показывал тридцать восемь минут третьего. Пауки по углам окна деловито ткали ночное небо. Первой появлялась медная монета Луны, всегда в сопровождении неприметной звездочки, трогательной, как родинка на подбородке. Похожий на упитанного комара самолет, забравшись под ватный стеганый панцирь облака-черепахи, бойко выныривал из ее правого уха (есть ли уши у черепах? — у той были). В липких шторках листвы копошились и настраивали флейты беспокойные ночные существа. Основательно поцарапав небо, самолет исчезал. Таяла и черепаха. Прожорливая леди Памела, устало причмокивая, засыпала.
В полоске света от приоткрытой двери разматывался сказочный силуэт еще одной звезды — тень Чио, похожая на цаплю, двигалась по коридору. Она проскальзывала в комнату и на мгновение замирала у двери. Затем, легкая, грациозная, в волнах чего-то воздушного (газа? муслина? — я не знала), начинала кружиться по комнате. Весело полыхали искорки на ее платье, смутными огоньками горели глаза. Наконец, проделав пару эффектных пируэтов, Чио со смехом приземлялась у моей кровати.
До чего же она любила себя, собственное тело, его гибкую и круглую красоту! В этом чувстве не было ничего эгоистичного, ничего наносного, искореженного людьми, эта любовь существовала сама по себе, высоко паря над миром форм и содержаний. Так беззаветно любить себя может только младенец. Глядя на Чио, легко было представить, как она, обрезая ногти, разговаривает с пальцами, с каждым отдельно. Она проживала миллиарды жизней, пока мы тащили на горбу одну-единственную, и это веселье, эта радостная золотая пыль все время колыхалась на донышке ее холодных голубых глаз, как луна в колодце.
Почему она приходила ко мне, спросите вы. К чему эта таинственность, этот танец феи драже вокруг кровати? Не думаю, чтобы я, или кто-нибудь другой, играли в ее жизни сколько-нибудь значимую роль. Нет, она, конечно, интересовалась окружающим ее миром, но как-то издалека, прищурившись, и все на свете ее смешило. Этакое отстраненное, счастливое неведение: словно она сидит внутри мыльного пузыря, нажимает на его упругие стенки, ловит радугу и за всеми наблюдает.
Во время ее таинственных вторжений мы никогда не разговаривали. Комната была темна, порхания посетительницы — тихи и невесомы, и казалось, что кто-то беззвучно передвигает с места на место новогоднюю елку. От меня, конечно, не укрылись ее фокусы с моими вещами. Каждое посещение уносило с собой какую-нибудь безделушку: карандаш, резинку для волос, ножницы. Но я не стала портить веселой танцовщице минуты торжества. Она дарила больше, чем уносила с собой. Я не знала, да и не желала знать причину ее визитов, как в детстве не желаешь слушать о том, что нет на самом деле ни Лешего, ни Бабы Яги. Волшебная ложь лучше обыкновенной правды.
Летела ночь, задевая друг друга, хлопали крыльями тени, далекие галактики мерцали хитрым глазом, цвели, осыпаясь, звезды и сады, и душили в объятиях, и налипали мокрым мороком на ресницы, и дрожали, и кутали, и баюкали землю облетевшие лепестки. Линялые фонари гнулись под грузом белых, нежно-розовых, влажных и прилипчивых цветочных облаков, низкорослые домишки плавали в белых садах, словно лилии в пруду. По занесенным дорогам, отплевываясь и урча, сонными жуками ползли автомобили. Мокрый ветер дул на лужи, ничего не остужая, жизнь скреблась и свистела по углам, а я все лежала на своем чердаке, слушая, как дрожат обшитые белым кружевом стекла. Те, что пилили и стучали, захаживали теперь редко: заявлялись под вечер и сидели до утра, пока холодная ладонь, пройдясь по волосам, не опускалась на затылок. Я вертелась и извивалась, и била хвостом, выплакивая свою горячую рану, укладывая голову набок, как золотые рыбки Климта, и только в такой невозможной позе и засыпала.
В саду, в укромном сугробе под цветущей яблоней, тихо поскрипывала корзина с мертвыми часами.
Огни большого города
Neon heart, day-glow eyes
