Гурам Дочанашвили - Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)
Да, так и сказала... Почему не подставил щеку? Нет, нет, неудобно... а почему? Пусть ей будет неудобно. Нет, все равно стыдно, неловко...
Жарко вспыхнул, снова поднес кувшин к губам и закрыл глаза, чтобы не видеть досаждавшее пятно... И снова сладко вспомнилось: «Хочешь, поцелую? Но только в щеку...»
Сошел в комнату хозяев, безотчетно стараясь держаться красиво.
— Здравствуйте. — Жена Артуро, чуть приподняв подол длинного платья, изящно присела.
Он сразу вспомнил — энергично щелкнул каблуками.
— Здравствуйте, сударыня...
Тучнотелая была особа, краснощекая. И сыночек ее, юный Джанджакомо, тешил глаз цветущим видом.
— Как спалось? Выглядите прекрасно...
— Э-э... — Доменико смешался. — А-а...
— Надо сказать: «Благодарю, хорошо», — подоспел на помощь Артуро.
— Спасибо, хорошо.
— Не обижаешься, что учу здешним манерам и правилам, мой...
— Нет, что вы! Можно, я и сам буду спрашивать вас...
— Конечно, почему же нет, мой...
— Доменико... — И радостно вспомнилось: «Хочешь, поцелую? Но только в щеку...»
— Хорошее имя, очень хорошее...
Какая была женщина...
После завтрака вышел на улицу. В кармане лежало восемь драхм — их хватит надолго. «Шесть тысяч, шесть тысяч...» — подумал, ликуя, и пустился к лесу. Тропинка тянула то влево, то вправо, словно вела по следам пьяного. Издали заметил срубленное дерево и быстро отвел глаза — не проследил бы за ним кто... Вокруг, правда, ни души, но все же. Направился в другую сторону и, издали поглядывая на заветное место, наслаждался, упивался своим счастьем. «Ему синее было бы к лицу». «Нет... — и вспыхнул. — Нет, нет, сразу догадается». И все же поддался искушению, вернулся к Артуро, покрутился у калитки. «Догадается — высмеет...» Против воли пнул калитку, шумно распахнул и протянул две драхмы услужливому Артуро:
— Если можно, приобретите мне синий костюм.
— Такой... или самый дорогой?
— Такой же.
— Стоит ли, давай перекрашу этот...
— Нет, мне сейчас нужен... Прямо сейчас...
Он шел рядом с Тулио, по-прежнему одетый в зеленое. Надел синий, прошелся по комнате и раздумал идти в новом. Волнуясь, шел он по улицам Краса-города. Тулио, беспечно приветствуя знакомых, вел его туда же, к Терезе.
Расставив ноги, женщина крутила над головой голубую скатерть.
— Спятила, Тереза?! — воскликнул Тулио.
— Хочу побыстрей просушить... О, и его привел?
— Да. Все еще нравится?
— Нет, прошло.
— Врешь...
— Да, вру. Увидела вот и опять пленилась... Как себя чувствуешь, Доменико?
— Я? Хорошо... Благодарю вас, хорошо...
— Уже научился?
— Чему?
— Так отвечать.
— Да.
— Дурачок мой... Глупенький.
Ласково прозвучало в ушах Доменико, желаннее ласковых «милый», «родной».
Она присела на край стула, очертила взглядом его лицо, губы, лоб, тонкий нос, глаза ее лукаво взблеснули, и Доменико мучительно покраснел, предчувствуя страшное.
— А я тебе нравлюсь?
— Мне?..
— Да, тебе...
— Не знаю... — и потупился.
— Нравлюсь! — заликовала женщина и, гордо вскинув голову, шалью накинула на себя голубую скатерть. Пригладила бровь и, тая озорной, беззаботный смех за красивыми крупными зубами, заулыбалась. — А вот так больше нравлюсь?
— Да... — Доменико кивнул.
— А вот так... — она распростерла руки. — Вот так? — обернулась скатертью, коротким жестом распустила, раскидала густые тяжелые волосы, выставила грудь, нацелив на него, словно глаза, два острых восхитительных бугорка,— А так?
Не было сил вынести, так бы и вскочил, сбежал, но и это было не по силам. Поднял на Терезу молящий взгляд. Женщина смешалась.
— Хорошо, хорошо, не буду... Прости.
Ее раскосые зеленые глаза померкли на миг и вновь замерцали — украдкой глянули на Доменико.
— Что подать, Тулио?
— Два шипучего.
— Я не буду пить...
— Почему, Доменико?
— Голова болит и...
— Голова болит? — встревожилась женщина. — Очень болит?
— Нет, не очень...
— Дать тебе лекарство?
— Нет.
— Я тебе неприятна?
— Нет, что вы...
— Хватит, Тереза, не своди его с ума...
— Да, хватит, пожалуй, — вздохнула Тереза, — а то примет меня за... скверную женщину... Бокал шипучего, что еще?
— Ничего. Ему — кружку пенистого, может, пройдет голова, спаси его. Слушай, Тереза, не думай, что ревную, простое любопытство — чем он тебя пленил?
— Чем? — женщина покосилась на Доменико. — Тем, что... тем, что... Сейчас вернусь.
И так внезапно охладела, так равнодушно отошла — у Доменико сердце сжалось.
А она обернулась и подмигнула ему обоими глазами разом. Доменико встал, прошептал: «Я ненадолго...»
Куда податься, не знал, но и оставаться там, рядом с этой женщиной, больше не мог. Где-то близко журчала вода, он пошел на плеск и очутился у бассейна с фонтаном. О, только придурка Уго недоставало ему сейчас...
Мальчик грозился убить кого-то, но, завидев Доменико, обронил свой «нож» — деревянную палочку, — испуганно втянул голову в плечи, побежал прочь.
Настроение у Доменико испортилось. В глазах мальчика так противно изогнулись вялые серые рыбки... Повернул назад и столкнулся с Тулио.
— Пошли с нами, за город собираемся. — И самодовольно добавил: — Я расплатился по счету. Отцу Терезы плохо стало, ушла она.
— Кто идет еще?
— Кое-кого ты знаешь, видел на именинах Кончетины.
— И мне... с вами?
— Конечно! Ты — чужак, и... как говорится, представляешь интерес.
— Правда?.. Не шутишь?
— Ха, шучу! Да сам Дуилио идет ради молодежи! — И добавил: — Не думай, что Тереза вертихвостка; и так, и этак подъезжали мы к ней, обхаживали, ни черта не добились.
У Доменико перехватило дыхание.
— Видел шрам на лбу у Цилио? Это она его. Стакан запустила. За что? Подмигнул ей всего-навсего.
— За это? Она такая?
— У-у, не подступишься! Дикая...
— Где-то здесь должен быть родник, господа, — сказал Винсенте, воротничок у него был застегнут. — Вас ждет поистине потрясающе вкусная вода.
— Чудесно, чудесно! — залилась смехом Сильвия.— Ничего нет лучше воды!
— Когда испытываешь жажду, — уточнил Дуилио, такой, каким был.
Начиналась пора желтолистья. В лесу было солнечно, в воздухе реяли листья, нехотя опускались на землю — кружились желтыми хлопьями; падал желтый снег. На верхушках деревьев гомонили птицы, щебет всплесками растекался в прозрачной синеве, но какая-то пташка грустно призывала другую, и враждебно темнело обомшелое дупло.
— Во-от и родник, — указал Винсенте. — Добрая душа стакан оставила рядом...
— Чудесно, чудесно! — воскликнула одна из резвых девиц. — Ужасно хочется пить!
— Сначала пейте вы, после всех выпью — я, — великодушно предложил Эдмондо.
— Вот он — истинный товарищ! — похвалил его Тулио.— Не пойму, что ты нашел в Цилио!
Эдмондо самодовольно опустил глаза долу, а когда отлепил наконец взгляд от желтого листа, обратился к Тулио:
— Если хочешь, будем дружить — ты и я.
— Нет, нет, я недостоин тебя! — заскромничал Тулио. — Ты создан для Цилио.
— Ты мне больше нравишься.
— Как я могу нравиться — от меня вечно шипучим разит.
— Исправлю тебя. Перевоспитаю — я.
— Благодарю! Ладно, отвяжись, — Тулио надоело дурачиться.— Скажи-ка, нравлюсь ему... Чего доброго, флиртовать начнет.
Вкусив родниковой воды, резвые девицы посерьезнели и деловито выложили из нарядных пестрых сумок всевозможную снедь, разложили на скатерти вареное мясо, жареных цыплят, пирожки, сыр, зелень.
Молодые люди и Дуилио дружно налегли на еду; девицы, изящно отставив мизинец, деликатно поклевывали; а некий бездельник по имени Кумео, нахально приставший к благородной компании, жадно набивал рот всем, до чего дотягивался, чавкал, давился, сглатывая непрожеванные куски, и Тулио, шутник, отсел от него, поясняя с напускным страхом: «Опасно с ним рядом, как бы руку не отъел...» И все засмеялись, загоготал и сам Кумео и, став на колени, выгнулся, потянулся к жареному цыпленку.
Дуилио, подняв свою рюмочку с мятной наливкой, вдохновенно предложил тост в честь далекого маршала Бетанкура, «чьи думы и чаяния всегда осеняют жителей нашего покинутого им города». И в этот благоговейный миг Кумео вцепился в ногу одной из девиц, на весь лес взлаяв по-собачьи. Ошалевшей девице прыснули в лицо родниковую воду, приводя в чувство, а Дуилио просиял, явно занятый совсем другим, так как неожиданно изрек: «Не уноси стакан с родника!»
— О, великолепно! — откликнулась Сильвия. — Изысканный однострочный стих!
— К тому же благородный по содержанию, — уточнила Кончетина.
— Благодарю, Кончетина, благодарю, малышка. — Дуилио был растроган. — Ты глубоко постигла смысл моего стихотворения. Добрая душа оставила у родника стакан на благо другим, и мы, мы тоже благородные, добрые, не будем разбивать стакан, а тем более — присваивать, но скажем: «Не уноси стакан с родника!»
