Гурам Дочанашвили - Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)
— Семнадцать и тридцать одно.
— Ах, какие чудесные числа! Дальше, дальше, продолжайте...
— Но женщина видела, что и муж страдает, будучи порядочным человеком, что совесть терзает его. «Мы оба страдаем... Зачем обоим мучиться, пусть страдает один из нас...» рассудила славная женщина. И знаете, что она предприняла?
— Нет, расскажите поскорее, Дуилио, не тяните...
— Я не зря начал историю с того, что женщина чрезвычайно любила своего законного супруга. И вот что она совершила. Явилась к мужу и сказала — нарочно, разумеется: не люблю тебя больше, не могу с тобой жить, люблю другого. И покинула его. Переехала в другой город. Представляете?
— Это героизм. — Тетушка Ариадна осушила розовым платочком слезы. — Лишь женщина способна на подобное.
— Это человечность, — уточнил Дуилио. — Истинная, сложная и все-таки простая человечность. Она оставила любимого мужа с той женщиной и при этом поступила так, что мужа не мучили угрызения совести, — сказала: люблю другого.
— Восхитительно, изумительно! — Тетушка Ариадна оглядела гостей и помрачнела — лицо человека без передних зубов не выражало восхищения.
— Как, вы не в восторге?
Человек робко пожал плечами.
— Вам не понравилась история?!
— Я не очень слушал...
Тетушка Ариадна сердито хмыкнула, вскинула тонкие брови.
— Невероятно, невероятно, не столь уж часто доводится слышать подобного рода исключительно возвышенные истории. — И расплылась в улыбке: — Благодарю вас, уважаемый Дуилио, благодарю...
— Не стоит, не стоит...
— Продолжаем игру! Поди-ка сюда, плутишка, опусти голову мне на колени... Что делать обладателю этой вещицы?
— Поцеловать Эдмондо.
— Не поцелую!!! — завопил Цилио.
— Чудесно, дамы и господа, поцелуй мужчин явление редкое, мне наблюдать почти не приходилось, а поцелуй мужчины и женщины столь распространен, что лишен всякого интереса. Ха-ха...
— Ах, какое у вас потрясающее чувство юмора! — залилась смехом тетушка Ариадна и, переведя дух, пояснила: — Обожаю чувство юмора...
— Не поцелую! — повторил взбешенный Цилио.
— Что с тобой, Цилио?
— Ни за что! Отвяжитесь! Где моя шляпа?
— Что случилось, в чем дело? — Сеньор Джулио недоуменно развел руками. — Такой беспричинный вопль поистине недостоин настоящего мужчины.
И тут тетушка Ариадна возвела очи к потолку, молвила:
— Васко был настоящим мужчиной!
— Не поцелую, нет! — Цилио дергался, отмахивался, отбивался. — Жизнь мне отравил, извел!
— Да что с ним...
— Воды, воды!
Эдмондо смотрел озадаченно, раздумывая.
— Это все мятная настойка, — заключил сеньор Джулио. — Молод, хватил, видно, лишнего.
— Капли в рот не брал, на кой она мне! — возмутился Цилио. — Сказал — не поцелую, нет, пустите, говорю!
И тут Эдмондо, приклеившись взглядом к яблочному пирогу, твердо сказал:
— Даю слово — никогда не буду с ним разговаривать.
— Честное слово, Эдмондо? — просиял, разом утихнув, Цилио.
— Да, — Эдмондо отлепил наконец взгляд с липкой поверхности пирога. — Да, правда.
— Неужели?! Дай расцелую! — И Цилио, схватив Эдмондо в объятья, поцеловал его на радостях. — Нате, нате, довольны? — обернулся он к обществу.
— Да, да, молодчина Цилио...
Винсенте — воротничок его был уже расстегнут — заложил в рот два пальца и лихо свистнул от избытка чувств — все зажали уши руками. В Краса-городе свист считался предосудительным, и сконфуженный Винсенте, застегнув пуговку, потупился и тихо извинился:
— Виноват, прошу прощения.
Поразительно, как быстро менялся: одним человеком представал, застегнув воротничок, и совершенно другим — расстегнув его.
— К столу, к столу, — объявил Дуилио, такой, каким был. — Выпьем и продолжим...
Все выпили за благородно-степенного Джулио, выказав свое почтение, любовь и уважение.
— А я-то пропустил тост, — опомнился Антонио, уже багровый от выпитого, и, выкатив круглые глаза на сеньора Джулио, сказал: — За ваше здоровье, дядюшка Джулио, дай вам бог здоровье и силу бугая!
— А Васко был настоящим мужчиной, — задумчиво повторила тетя Ариадна. — Как в прямом, так и в переносном смысле слова... Иди сюда, Тулио, иди. Что делать владельцу...
— ...Это-го фан-та... э-то-го фан-та-а... — Тулио соображал. — Пусть спляшет на столе!
— Прекрасно, прекрасно. Кончетина, убери со стола... Кончетина... Где она, куда она делась?..
Доменико изумленно взирал на всех. Голова отяжелела, и все двоилось, если он не напрягал зрения. Крепился он, очень крепился и сдался — задремал. Дремоту отряхнул внезапный шум — смех, крики; приподнял голову — молодой человек с напомаженными волосами целовал кого-то, да — Эдмондо, так его звали. Учтивый молодой человек расстегнул воротничок и загоготал, кто-то звал: «Кончетина! Кончетина!» Потом привели хрупкую девушку с заплаканным лицом, ее обступили, расспрашивали, но она твердила: «Нет, нет, ничего...» Потом на стол вскочил большеголовый, лупоглазый... знакомое было лицо... да, Антонио; от его неуклюжих подскоков содрогалась и звякала переставленная на пол посуда. Винсенте застегнул воротничок и строго велел Антонио сойти со стола — тот глупо пялился на своего зятя, совсем окосел...
А потом было чудо — человек без передних зубов, улыбавшийся, если случалось, приглушенно, приставил к груди круглый инструмент с длинной шейкой, откинул голову, опустил веки и осторожно провел пальцем по струнам. Воздух всколыхнулся, что-то незримое нежно коснулось всего, и Доменико в дремотной яви воспринимал лишь звук инструмента, неведомый звук, но когда мужчины закружили женщин по комнате, обхватив их руками, оторопело уставился на всех, растерянный, пораженный, — так открыто, у всех на виду обнимать женщину! А беззубый, прижавший к груди инструмент, наверно, не видел их вовсе — голова его все так же была запрокинута, веки так крепко, там плотно сомкнуты, и лицо исказилось сладостной мукой, даже губы раскрылись, обнажили красноватые десны, но лицо неприятным не стало, напротив — привлекательным было.
Было истинным...
У инструмента душой была птица, то носилась по комнате, грозная, то, взмахнув широченным крылом, величаво парила, озирая всех гордо, то, нахохлившись зябко и жалко, тоскливо ютилась в углу, как воробышек малый, и вдруг представала уверенной, наглой, поразительной птицей, на других не похожей, — вороной, и кружила надменно, глядя дерзко, нахально, а потом ошалело кидалась на стены и билась, словно ласточка, билась головою о стекла — на волю, на волю! — но тщетно, и тогда обращалась в птицу из птиц — в журавля — натянувшись стрелой, рассекала со свистом пространство... О, диковинной птицей была, то ступала кичливо, блистая сизо-синим роскошным хвостом, распустив его царственно, то являлась лебедем белым, невесомо плыла, изогнув над водой грациозную шею, и клевала, пугливая, чуткая, и нежданно менялась: завертевшись в ногах, льнула, ластясь коварно, будто верной была и покорной, и разом взмывала — вероломная, вероломная! — устремлялась к простору и свету, трепыхалась и билась неистово о замкнувшие стекла, в исступлении не видя, что распахнуто рядом окно, и снова металась, бросалась на стены — глупая, глупая! И когда иссякавшие звуки, слепцами блуждая, натыкались бессильно на вещи и в отчаянье щупали, шарили, и даже в тиши мимолетной, — она реяла в трепетном воздухе далеко в поднебесье, пока снова взмахнула б крылом, чтобы ринуться вниз, налетала на лица — дерзкая, дерзкая! — и нещадно щипала крючковато изогнутым клювом искаженное сладостной мукой лицо человека, сомкнувшего веки, — дикая, дикая!..
Доменико шел по улице, там и сям мерцали редкие фонари. Дом Артуро находился где-то в стороне, лицо пылало, он брел неуверенно, наугад, продрог. Заметил вдали освещенный дом, похож был на артуровский... Пошел чуда, но дорогу ему преградил другой дом; он осторожно обошел его, и тот, освещенный, оказался совсем близко.
И сразу успокоился.
ТРЕТИЙ ДЕНЬ. ПРОГУЛКА
Нестерпимо болела голова. Глотка пересохла. Хорошо, что кувшин с водой был рядом, на столе; приставил ко рту, но на потолке так сурово темнело знакомое пятно... Захлебнулся, закашлялся, и Артуро тут же просунул голову в дверь:
— Проснулись, сеньор?..
— Да, сейчас сойду.
— Ждем вас, жде-ем, — ласково протянул Артуро.
Смутно улавливалось приснившееся, сон расплывался в сознании, и никак не удавалось прояснить его. Отыскать бы конец, ухватить за нить, и размотался бы спутанный клубок.
Машинально оделся. Новый костюм радовал; правда, пуговицы не слушались. Зеленый костюм, зеленый... «Ему синее было бы к лицу» — так сказала она, подбоченясь... Тереза... Как она ступала!..
«Хочешь, поцелую? Но только в щеку...»
