Рязанов Михайлович - Ледолом

Нахожу её.

Заметив нас, она шарахается в сторону. Но тут же успокаивается: кого ей опасаться? Двух малышей? Ведь мы для неё — детишки неразумные, беспомощные.

Но она ошибается: я — не малыш. Всё понимаю. И сумею постоять за себя. За маму. Торговка всех нас обидела.

Подойдя вплотную, неотрывно смотрю ей в лицо и не могу поймать взгляд, расплывчатый, скользящий мимо. Сейчас я ненавижу эту женщину, ничем вроде бы среди других не выделяющуюся, больше всех на свете. Даже кровожадный, со свастикой-пауком на рукаве обезьяноподобный фашист, самое отвратительное и кровожадное чудовище на Земле, уступает этой упитанной, может быть, даже симпатичной, толстоморденькой бабёнке.

Требую:

— Отдай мыло! Или сто семьдесят три рубля.

Но она уже полностью владеет собой. И готова к отпору.

— Какое мыло? Какие гро́ши? Чего пристаёшь, ширмач? Канай отсюдова, пока по шее не надавала. Мыло ему…

Как я дотянулся, не представляю, но тяжёлый брусок замазки плотно запечатал левый глаз мошенницы.

Взвыв, она хватает свободной лапищей шиворот моей ветхой рубашонки.

Слышу треск раздираемой ткани.

Славик пытается оттащить меня. Заревев, конечно.

Но я не могу совладать с яростью, молочу кулаками во что-то мягкое, податливое, словно в подушку, и впиваюсь зубами в самое ненавистное на свете существо. В ответ — оглушительный визг. Похожий на поросячий. Когда его режут. У соседей однажды видел — тоже отвратительное зрелище! И матерщина. Смрадный мат в мой адрес. Эта она изрыгает.

…Мне досталось, конечно, больше, чем ей. Терплю, сдерживая слёзы. Вцепился и не отпускаю. Как клещ.

Крики, подзатыльники. Я тоже свободной рукой сдаю сдачи. Является милиционер. Нас ведут в отделение милиции.

По пути высасываю кровь из разбитой губы. А «потерпевшая» демонстрирует всем затёкший, покрасневший глаз и пухлую кисть грязноватой руки с чёткими отпечатками моих зубов. Один из которых, кстати, дал в ходе сражения изрядную качку. Ничего! Если выпадет — новый вырастет. Не впервой!

Славик, подвывая, семенит за нами. В отделение милиции под номером семь он зайти побоялся, остался на улице. Милицию все пацаны боятся, даже мальцы. А я не понимаю: чего её страшиться? Милиционеры — наши защитники. От воров, спекулянтов и бандитов охраняют. От хулиганов. Милиционеров за это уважать надо.

Отделение помещается в небольшом двухэтажном доме на улице Елькина. Рядом с многоэтажной школой номер десять, в которой сейчас размещён госпиталь.

Мне предлагают сесть как бы в прихожей на широкую скамейку, устроенную вдоль стены. По ту сторону барьера за столом расположился дежурный — пожилой, очень усталый на вид, с опухшими глазами, с седоватыми усами, подстриженными щёточкой.

Как и полагается сотруднику милиции, он строг и немногословен.

— Как звать?

— Юра. Юрий то есть.

— Фамилия?

— Рязанов.

— Где проживаешь?

— Свободы, двадцать два, «а».

— Мальчик не хочет жить на свободе, он жилает к нам в «малину», — раздаётся чей-то весёлый голос из-за решётки, которой забрано небольшое окошечко в стенной двери напротив меня за спиной сотрудника.

— Гражданин Мироедов, не мешайте работать, не то я закрою кормушку, — невозмутимо произносит дежурный и задаёт мне следующий вопрос. Рассказываю о покупке мыла. Торговка опять визжит:

— Никакова мыла не знаю! Головорез! У него финак[39] в кармане, гражданин начальник! Он меня зарезать хотит! Штопорнуть[40] на гро́ши. Он штопорило! Ево все урки[41] знают, — выдумывает она. — Вы ево обшмонайте, у ево и не то есь. В карманах.

— Успокойтесь, гражданка. Надо ещё разобраться, кто из вас потерпевший, — серьёзно произносит дежурный.

— Резáн, братишке передавай горячий, — с удивлением слышу я тот же голос. Кто это? Не Тольки ли Мироеда брат?

— Во, дежурный, чо я говорила? — торжествуя, орёт торговка.

Меня обыскивает милиционер, а дежурный закрывает зарешёченное окошечко.

Ничего кроме отцовского письма и носового платка в единственном кармане штанов у меня при обыске не обнаружили. Ключ от дверного замка, привязанный к шнурку, висит на шее, под рубашкой. Его не нашли. Или сделали вид, что не заметили.

— Мать где работает?

— На заводе.

— Кем?

— Снаряды обтачивает на станке, — громко, чтобы и торговка-лгунья услышала, отвечаю я.

Дежурный коричневым от махорки пальцем тычет позади себя, не оборачиваясь.

— Сюда поглядел, Юра Рязанов.

На стене висит большой плакат, на котором изображён губастый и глупый на вид человечек, а рядом — другой, с громадным синим ухом и хитро прищуренным глазом. Читаю подпись: «Болтун — находка для шпиона».

— Так ведь вы не шпион, а мильтон, — оправдываюсь я. — И сами первый спросили…

Из неведомого мне помещения, из-за двери с зарешёченным окошком доносится хохот. Надо мной потешаются.

— Дежурный отделения милиции Батуло, — поправляет меня мильтон и добавляет: — Бдительным ты обязан быть везде. Про то, где снаряды делают, — помалкивай. Усвоил? И мой совет: держись подальше от таких, как гражданка э-э-э… (он заглянул в протокол) Погорелова. Слушай свою мать. А деньги ваши вам народный суд вернёт.

Он меня удивил: почти слово в слово повторил мамино наставление. О послушании.

— Да он подзаборник! — неистовствует базарная торговка. — Никакой матери у него нету и не было! Щипач[42] он, хапушник![43] Блатарь! Заберите ево! Посадите! Он мне трамву нанёс зубами, подзаборник!

— Есть у меня мама, есть! — кричу я в ответ. — Хорошая! Это она мне деньги дала мыло купить. А ты обманщица! А ещё такая длинная выросла. И всё врёшь!

— Зинка, шимка, лярва[44] ты моя, куколка, откедова выпала? — весело осведомляется тот же насмешливый голос из-за частой решёточки, прикрытой ещё и дверцей, похоже железной. — Чеши сюда, ненаглядная ты моя профура![45] Поиграем в папки-мамки, захорошит тебя Зинуля. Рачком пристроисся. Ежели мало будет, пожиже разведём. Нас тут вон сколь… И у всех — столбняк.

Базарница будто не слышит ничего, повёртывается к окошку спиной. Зато дежурный решительно опять поднимается и плотно, со скрежетом затворяет на засов дверцу, которую почему-то назвал кормушкой.

— Вот что, парень, — нестерпимо жёстко глядя мне в глаза, произносит дежурный. — Отец твой под Сталинградом кровь проливает, мать работает денно и нощно, себя не щадит, а ты хулиганишь. О чём думаешь, парень? В колонию для малолеток хочешь попасть?

Молчу, опустив голову. Хоть бы сквозь пол провалиться.

Зато опять вмешивается горластая торговка.

— За фулиганку его надо зачалить, по семьдесят четвёртой, часть первая, гражданин начальник. Штобы знал, как на чесную деушку грабки подымать!

За решёткой раздаётся дружный хохот и улюлюканье. Для них, неведомых мне весельчаков, находящихся за дверью, наша беседа — потеха. Цирк!

— Зинка, ну курва,[46] ох уморила! Чесная деушка! Целка — во што бздит! Охо-хо, хэ-хэ! — продолжает изгаляться[47] Мироедов. Значит, слышно всё и через дверцу кормушки.

— Ты чо меня, Мироед, закладываешь мусорам?! — ощеривается торговка, повернувшись-таки к окошку. — Думаешь, голоса твово не расчухала?

— Всем, — приказывает дежурный, — молчать! Не то в бокс переведу. Мироедов Борис, тебя предупреждаю! В последний раз.

В неведомой мне комнате, где заперты весельчаки, становится тихо. Стараюсь понять, что значит «в бокс переведу»? Тот, что в цирке?

Забегая впёред на семь лет, признаюсь, что мне в полной мере пришлось узнать «секрет» милицейского «бокса», при воспоминании о котором более чем через полвека от испытанного ужаса мурашки пробегают по спине. А тогда я точно вспомнил: Мироед — знакомая кличка. Так по-уличному Толяна Мироедова зовут из дома номер тридцать. По нашей же улице. Шпана. А отец его — старый большевик. В какой-то «тройке» работает. Нас, соседских пацанов, тростью понужает, если на пути встретит, — всех без разбора. Не братец ли Толянов, карманник, хохмит за дверью с зарешёченным окошком? Опять попался? Толян очень им задаётся.[48] И пугает, если кто на него «потянет».[49]

Закончив заполнять протокол, дежурный наставляет меня:

— Иди домой и скажи, чтобы мать пришла в милицию. В седьмое отделение к дежурному Батуло. Я с ней побеседую.

— Письмо отдайте, — угрюмо говорю я и встаю. — И деньги тоже — сто семьдесят три рубля. Они у неё. Притырены.

— Возьми письмо. И не позорь больше родителей.

Он протягивает мне истёрханный треугольник.

— Я отсюда всё равно не уйду.

— Как — не уйдёшь? — дивится дежурный.