Ион Деген - Статьи и рассказы
На устном экзамене меня к столу пригласили первым. Рядом с рыжей, которая меня почему-то невзлюбила с первого взгляда, сидел представитель гороно, худощавый флегматичный украинский дядька.
— Кем вы были в армии? — Так учительница начала экзамен.
— Танкистом.
— Танкистом? А я считала разведчиком. Четыре часа я не спускала с вас глаз, а вы умудрились скатать.
— Никогда в жизни не скатывал, — ответил я, не скрывая возмущения.
— Не хотите ли вы сказать, что знаете наизусть все написанные цитаты?
— Разумеется.
— Так. А что после этой?
После — никаких проблем. Труднее было, когда она спрашивала перед. Приходилось напрягать память. Дядька проснулся. Сперва, это было видно, он явно не одобрял коллегу. Ну, какого хрена? Пришёл фронтовик, инвалид, с наградами на гимнастёрке. Ну, допустим, скатал. Ну и что? Но сейчас он смотрел на меня с явным удивлением.
— Так вы знаете наизусть всего Маяковского? — Спросила рыжая.
— Нет, только поэзию.
— А что ещё вы знаете?
— Всё, что положено по курсу средней школы.
— А что вы могли бы прочитать из «Евгения Онегина»?
Мне было трудно стоять. Сесть мне не предложили. Я уже начал раздражаться.
— Половину.
— Какую?
— Любую.
Дядька уже проснулся полностью. Он явно наслаждался происходящим.
— Всего «Евгения Онегина» знаете? И десятую главу? — Спросил он.
— Да.
— Когда Евгений Онегин поехал путешествовать по России?
Я задумался. Где это там? Вспомнил!
— Июня третьего числа.
Он чуть не зааплодировал. А рыжая спросила:
— А «Девушку и смерть» вы знаете?
— Знаю.
— Прочтите.
Начал читать. Машинально. Я уже еле держался на костылях. Читал, но думал совсем о другом: хоть бы она не задала вопроса по грамматике. Я видел, как она достала моё сочинение и написала «Отлично». Когда я закончил, она спросила:
— А что сказал товарищ Сталин по поводу этого произведения?
Товарищ Сталин был для меня божеством, идолом, но мне не нравилось определение этого произведения великим вождём. Я ответил:
— Эта ШТУКА сильнее, чем «Фауст» Гете. Любовь побеждает смерть.
Ну, всё. Получил отлично и по устному экзамену. А ещё удивление преподавателей по поводу моей памяти. Вот так я узнал о ней, о её некоторой необычности.
Следующая основательная проверка памяти состоялась ранней осенью на пятом курсе института. И до этого, конечно, понимал, что именно память даёт возможность относительно легко преодолевать учебные преграды, поскольку в медицинском институте надо было в основном всё не столько понимать, сколько запоминать.
Мой друг, я считал его младшим братом, втрескался в нашу однокурсницу, славную девушку, красивую, отличную гимнастку. Не знаю, как у них развивались события. Но однажды отец моего друга с отчаянием попросил меня вмешаться в процесс, иначе сын женится на этой девке. Я пытался уклониться от мало приятного задания. Но старый доктор чуть ли не со слезами на глазах стал убеждать меня в том, какое положительное влияние оказываю на его сына, следовательно, смогу его удержать. Кроме того, у него нет ни малейшего сомнения в том, что я ни при каких условиях не женился бы не ней. Аргумент был убедительным.
На следующий день, зная, как она любит стихи, во время лекции послал ей записку: «Если сегодня в семь Вы придёте к теоретическому корпусу, стихи будут до тех пор, пока Вы меня не остановите». Она пришла в семь. В два часа ночи мы расстались у её дома. И так с семи вечера до двух часов ночи повторялось в течение двух недель. И все девяносто восемь часов были ТОЛЬКО стихи. Мой друг недавно ушёл из жизни (благословенна память его). До самого его последнего дня мы оставались друзьями. Он верил каждому моему слову. Но не тому, что от семи до двух были ТОЛЬКО стихи. А я ведь его не обманывал.
В Киевском ортопедическом обществе меня называли библиографическим указателем. Однажды во время доклада Доцент остановился. Он забыл, где опубликованы данные, о которых сейчас упомянул.
— Ион Лазаревич, — спросил он, — где это опубликовано?
— Журнал «Ортопедия и травматология», 1946 год, номер 12, — ответил я из своего последнего ряда.
На следующем заседании через две недели Доцент поднялся на кафедру и радостно объявил.
— Уважаемые товарищи, должен сообщить вам, что Деген ошибся. Статья опубликована не в номере 12, а в 10.
— Конечно, — отозвался кто-то в аудитории, — для Дегена это непростительно. Но в номере 12 есть оглавления всех статей за год. Так что ошибка не смертельная.
Вскоре мне удалось реабилитировать себя. В восемь часов утра я пришёл в экспериментальный отдел ортопедического института провести очередной опыт. Заведующий отделом спросил, почему я не дал статью о своей работе в сборник, который будет вскоре опубликован. Я ответил, что не имел об том понятия, но дам с удовольствием. «Увы, уже поздно, сказал профессор, — сегодня в десять часов утра последний срок поступления статей. После десяти я уже не имею права принимать». «Так до десяти ещё два часа». Профессор посмотрел на меня с недоумением и ничего не сказал. Я тут же сел писать. Очередную страницу отдавал милой лаборантке, которая любезно согласилась отпечатать статью. Примерно минут за двадцать до десяти я вручил профессору три копии статьи. Он был явно поражён. Нет, не тем, что я так быстро написал, а тем, что статья, как и положено, заканчивалась сносками со всеми выходными данными. «Не будь я свидетелем, — сказал профессор, — не поверил бы в то, что вот так можно процитировать сноски».
Но вот первая сейсмограмма начинающегося провала.
Четырнадцать лет назад тихонечко выпивали мы с моим другом и однокурсником, замечательным врачом Мордехаем Тверским. Мотя прочитал эпиграмму на нашего преподавателя. Эпиграмма мне очень понравилась.
— Мотя, кто это написал? — Спросил я.
— Ты, на лекции по физиологии.
Я удивился невероятно. Для меня моё авторство оказалось просто невозможным. Я ведь не помнил ни одной буквы этой эпиграммы. К сожалению, понадеявшись на память, я не записал её. Вскоре Моти не стало (благословенна память его). Я уже не говорю о тексте. Вспомнить хотя бы, на кого написана эпиграмма. Я уже замучил Мотину вдову Таню, нашу однокурсницу, просьбами разыскать эпиграмму. Глухо. «Ты, на лекции по физиологии». — Сказал он. Следовательно, это второй курс. Какие же преподаватели были у нас до той поры? Ничего не могу вспомнить. Провал.
Ну что ж, подумал я, идут лета. Естественный процесс старения. Врач скажет — явления склероза. Физик скажет — энтропия. Как ни говори и что ни говори, не та уже память. Но тут же внезапное возражение. Мол, кое-что всё-таки помню.
В позапрошлом году со свояком сидели мы на пустынном берегу океана в симпатичном канадском городке Уайтрок в Британской Колумбии. Смотрели на дивный закат. Солнце уплывало за океан, туда, где Колыма, где Магадан. Вспоминали прошлое. Вспомнили и то, как самые близкие друзья в Киеве назвали меня Антологией подпольной поэзии. Из этой «антологии» почему-то извлёклось стихотворение Ольги Бергольц, давнее её стихотворение, написанное ещё до войны, стихотворение, о котором не думал, пожалуй, лет сорок. Не знаю, опубликовано ли оно где-нибудь. Поэтому посмею снова извлечь его из памяти.
…и я не могу иначе.Лютер.Нет, не из книжек наших скудных,подобья нищенской сумы,узнаете о том, как трудно,как невозможно жили мы.
Как мы любили — горько, грубо,как обманулись мы, любя,как на допросах, стиснув зубы,мы отрекались от себяИ в духоте бессонных камервсе дни и ночи напролёт,без слёз, разбитыми губамишептали «родина… народ…»И находили оправданьяжестокой матери своей,на бесполезное страданьепославшей лучших сыновей.…О, дни позора и печали!О, неужели даже мылюдской тоски не исчерпалив беззвёздных топях Колымы?А те, что вырвались случайно,осуждены ещё страшнейна малодушное молчанье,на недоверие друзей.И молча, только в тайне плача,зачем-то жили мы опять,затем, что не могли иначени жить, ни плакать, ни дышать.И ежедневно, ежечасно,трудясь, страшилися тюрьмы.И всё же не было прекраснейи горделивее, чем мы.За образ призрачный, любимый,За обманувшую навекпески монгольские прошли мыи падали на финский снег.Но наши цепи и веригиона воспеть нам не дала.И равнодушны наши книги,и трижды лжива их хвала.Но если, скрюченный от боли,вы этот стих найдёте вдруг,как от костра в пустынном полеобугленный и мёртвый круг,но если жгучего преданьядойдёт до вас холодный дым,ну что ж, почтите нас молчаньем,как мы, встречая вас, молчим…
Да, я уже старше на два года. Но вот всего несколько дней назад посетил меня Евгений Евтушенко. Тихо текла беседа. И о стихах, естественно. Среди моих любимых военных поэтов я назвал Николая Васильевича Панченко. Я стал читать одно из его стихотворений. Евгений Александрович не имел представления о нём. Удивляться тут нечему. Даже в самом полном однотомнике (Панченко прислал мне его из Москвы с очень тёплой дарственной надписью) нет этого стихотворения. И на вопрос, почему оно не опубликовано, Николай Васильевич мне не ответил. Не читал я это стихотворение никому определённо больше сорока лет, и, пожалуйста, вспомнил.
