Леонид Сергеев - Солнечная сторона улицы

Помог я лягушонку выбраться, а он не убегает — явно поплавать хочет.

Принес я деревянный черпак с водой, поставил около лягушонка; он сразу полез в воду, нырнул, перевернулся как акробат…

Я спас лягушонку жизнь и в это время узнал, что кончилась война: смотрел, как лягушонок купался, и вдруг услышал по радио громкий голос диктора о падении Берлина. Я услышал это первым во дворе и на всей окраине, и мне показалось — даже первым в мире. Потому что ничего не изменилось. Все так же на ветру раскачивалось белье и по-прежнему было удивительно тихо. И тогда я закричал во все горло и побежал через двор к близлежащим домам. А навстречу мне уже бежали другие мальчишки и девчонки — они тоже кричали и размахивали руками.

…Через несколько дней я проснулся от стука в дверь; вскочил с постели, а в двери взъерошенный Артем.

— Чеши к нам! Мой отчим вернулся!

Отчим Артема, мужчина со шрамом на щеке, выбрасывал из комнаты пыльную рухлядь.

— Помогай, браток! — бросил мне. — Выносим на помойку этот балласт! Захламили, понимаешь, комнату. И вот что! Есть боевое задание — очистить двор от мусора! Соберите свою братву, и чтоб блестел как палуба!

Артем изменился: бросил курить, объявил, что будет поступать в ФЗУ.

…Спустя месяц вернулся отец Насти. Он приехал вечером, когда мы с Настей играли во дворе (ее отпустила мать — к ним должен был прийти усатый и патефон уже вовсю играл «Мы на лодочке катались»). Я первым увидел, как во двор вошел военный с чемоданом в руке. Он подошел к Насте, внимательно посмотрел на нее, и Настя уставилась на военного, и вдруг вскрикнула:

— Папка! — и бросилась к отцу.

Военный поднял Настю на руки и они вошли в общежитие.

Патефон в их комнате смолк, и оттуда долго ничего не слышалось. А потом в подъезде появилась заплаканная Настя и пробежала мимо меня за общежитие.

— Не зря я сегодня во сне видела церковь, — пробормотала Гусинская (она сидела на лавке и наблюдала эту сцену). — Не зря. Церковь, да еще с пением. К худу это…

Спустя неделю мать сказала, что Настя уедет с отцом в Москву.

В ту ночь я впервые узнал, что такое бессонница — тяжелая горечь лишила меня покоя и сна. Я и не догадывался, что Настя так много значит в моей жизни.

Рано утром я постучал в их комнату, и когда Настя вышла, сказал:

— Пойдем за общежитие.

Мы пришли на черный ход, сели на холодные ступени и некоторое время молчали.

— Наше королевство! — как-то по-взрослому вдруг сказала Настя и грустно улыбнулась.

Потом посмотрела на меня — так же, как три года назад, когда предложила «любить друг друга», и я понял — все это время, несмотря ни на что, между нами была тайна.

— Правда, что ты уезжаешь? — спросил я.

— Только когда закончатся занятия в школе, — Настя повернулась ко мне: — Но ведь когда твой папа вернется, вы тоже приедете в Москву? И мы встретимся.

— Встретимся, — выдавил я. — Но как будет… когда ты уедешь? — на большее у меня не хватило сил. И все же, это было мое первое и самое лучшее признание в любви.

Настя все поняла и пришла мне на помощь.

— Я тоже буду по тебе скучать. Но я уверена, мы скоро встретимся.

Уже солнце пекло по-летнему, и на дороге появилась пыль, а отца все не было. Над нашим окном уже свили гнезда трясогузки, в оврагах за общежитием, не смолкая, кричали грачи, а отца все не было. Уже вернулись отцы Вовки и Насти, отчим Артема, а моего отца все не было.

…Наступил день победы. На улицах незнакомые люди поздравляли и обнимали друг друга, и всюду слышалась музыка. Гусинские где-то достали муку и всем жильцам раздали по пакету, и все напекли пышек — первый раз за четыре года я попробовал стряпню из белой муки.

Во дворе было весело: отчим Артема играл на аккордеоне, все пели и танцевали. И моя мать танцевала тоже. Она надела крепдешиновое платье, которое не доставала из саквояжа с начала войны, подвязала волосы лентой. Мать была очень красивой — я даже подумал, что она красивей всех женщин в общежитии, а, может быть, и во всем мире.

Кто-то принес бенгальские огни, мы с Вовкой зажгли их спичками, устроили фейерверк. Внезапно я увидел — через двор бежит Настя и машет каким-то белым листком — она вся в слезах, с ободранными коленями. Настя подбегает к моей матери, протягивает ей листок, и мать вдруг вскрикивает, закрывает лицо руками и прислоняется к стене.

…Мне никак не верится, что мой отец никогда не вернется. После войны прошло много лет, я давно стал взрослым, но все еще жду отца. Мне кажется, когда-нибудь наша дверь распахнется и он войдет, молодой, загорелый, веселый, и наша комната снова наполнится смехом, и мы, как прежде, отправимся на рыбалку, а потом построим яхту, чтобы путешествовать.

…Я вижу, как отец идет с работы и ветер раздувает его пиджак. Он идет по солнечной стороне улицы, машет мне рукой и смеется.

Вижу отца у окна нашей комнаты. Он курит папиросу, разговаривает с кем-то на улице и щурится от солнца и смеется.

Сохранилась только одна фотография отца. Он стоит у озера; одна рука в кармане брюк, другая заложена за борт пиджака. Отец небритый, в каких-то смешных коротких брюках, а очки на самом конце носа, вот-вот упадут. На фотографии отец тоже смеется.

СОБИРАТЕЛЬ ЧУДЕС

рассказы

Праздники

В детстве я любил праздники. Да и как их было не любить, если на праздники дарили подарки, а родственников у нас было немало, и подарков мне приносили целую кучу.

Я любил все праздники в календаре, дни рождения всех родственников и их именины, дни рождения друзей, приятелей и просто знакомых. И знакомых моих знакомых. Но больше всего, конечно, — свой день рождения и бабушкины церковные праздники, потому что их было много.

Сами праздники меня мало интересовали. Обычно я и не замечал как они проходили. Все веселились, танцевали, а я сидел в углу, ждал подарков.

Когда я немного подрос, то заметил, что праздников, даже бабушкиных, не так уж и много. Вернее, слишком мало — всего два-три в месяц, а остальное время — скучнейшие будни. И я решил сам придумать несколько праздников. Сразу же, не ломая голову, придумал праздники всего первого: первого подснежника, первой бабочки, первого шмеля, первого дождя, первых грибов и ягод, и многие другие. Придумал праздники всего хорошего: хорошей погоды, хорошей книги, хорошей отметки; и праздники всего красивого: радуги, заката солнца, музыки по радио. Затем придумал неинтересный праздник: уборка в комнате и грустный праздник: конец каникул.

О праздниках я сообщал родственникам, и требовал, чтобы они приносили подарки. Если кто-нибудь из родственников приносил плохой подарок, я его стыдил или не брал подарок вообще, чтобы в следующий раз он дарил более ценные вещи. А когда однажды дядя забыл про подарок, я не разговаривал с ним целую неделю.

Скоро я насочинял столько праздников, что их нужно было справлять почти каждый день. С утра, как только просыпался, выдумывал праздник. Родственники возмущались:

— Ты нас просто разорил на подарки! — кричали они. — Ты бездельник! У тебя не жизнь, а сплошные праздники. Займись делом! Иначе из тебя ничего не выйдет. Ты будешь «ни с чем пирог»!

А как я мог заняться делом, если у меня постоянно было праздничное настроение?! Не успевало закончиться одно торжество, как начиналось другое.

Но странное дело — по какой-то неясной причине, с каждым новым праздником, мое настроение становилось все хуже и хуже; видимо, я просто-напросто устал от праздников, и мне требовался отдых, но я уже навыдумывал слишком много знаменательных событий. Были даже дни с несколькими праздниками сразу. И тогда я придумал праздник отдыха от праздников.

Однажды после очередного праздника, довольно усталый, я вышел погулять на улицу — решил проветриться — вечером предстоял еще один праздник. Прогуливаясь по улице, я случайно забрел в мастерскую к кузнецу дяде Толе.

В мастерской было шумно, и от горна било жаром. Дядя Толя раздувал мехами огонь. Потом брал щипцы, вынимал из пламени белое раскаленное железо и нес его, рассыпая искры, на наковальню, и бил по нему молотком, и оно становилось мягким, как глина.

— Заходи, заходи! — проговорил дядя Толя, как только я заглянул в дверь. — Ты что такой кислый?

Я пожал плечами.

— Хорошо, что пришел! — продолжал дядя Толя. — Мне как раз нужен помощник. Держи-ка щипцы!

Я подбежал к наковальне и крепко ухватился за щипцы. А дядя Толя ударил по железной болванке несколько раз молотком, и болванка превратилась в подкову.

— Теперь давай зачищай вот эти прутья, а я сделаю обруч для бочки. — Дядя Толя положил передо мной ржавые железные пруты, дал напильник, показал, как надо зачищать. — Из них мы сделаем много разных вещей: засовы, обухи, лапки, молотки.