Леонид Сергеев - Солнечная сторона улицы

Теперь, когда я слышу разговоры — каких людей больше: хороших или плохих, почему-то сразу вспоминается этот старьевщик. И отец. Ведь он был уверен — хороших людей гораздо больше, чем плохих.

День шел за днем, месяц за месяцем. За два года, которые отец уже был на фронте, мы получили от него всего три письма — три сложенных треугольника с печатями полевой почты. Отец писал о своих товарищах, о командире, которого все зовут «батя», хотя ему нет и тридцати лет — такой он «опытный и степенный, не шумный». Писал, что и сам «стал сильным и ловким, шире в плечах и выше ростом». Просил мать не волноваться за него и беречь себя, а мне «приказывал» — учиться только на «хорошо и отлично». В конце писем специально для меня непременно были смешные рисунки: мы приплываем на яхте в какие-то экзотические страны; на всех рисунках с нами Альма (мать не разрешала сообщать, что Альма пропала).

…Я просыпался от солнца; оно затопляло все окно, стекало с подоконника и плескалось лужей на полу. С подоконника мне улыбался молодой мужчина — это был портрет отца.

Когда я думал об отце, перед глазами мелькал наш дом в Москве, телескоп на чердаке, подмосковный поселок, озера; мелькали луга, проселочные дороги… Я видел нас с отцом — мы бежали с рыбалки, бежали наперегонки до куста чертополоха. Потом, чтобы отдышаться, плюхались в выжженные солнцем травы, и отец сбивчиво говорил:

— Эх, если бы у нас был автомобиль! На худой конец — мотоцикл. Мы помчали бы в разные страны…

— Мы гнали бы, как ветер, правда, пап?

— Именно, как ветер!

— А если бы у нас была яхта?

— Яхта! Тогда мы прямо сейчас махнули бы на Каспийское море!

— А мама? Маму мы возьмем с собой?

— Нет, не возьмем. В путешествиях бывают опасности, да и с женщинами всегда масса проблем.

— Но как же она останется одна? И с огородом не справится.

— О чем ты говоришь! Какой-то там огород! Это все второстепенное. Не та тонкость. Мы привезем ей тысячу овощей. И лучших в мире! — отец поднимался. — Ладно, не огорчайся! Ну, нет у нас с тобой пока ни яхты, ни автомобиля. Но мы можем совершить воображаемое путешествие, потому что умеем мечтать. Разве не так?

…Каждое воскресенье мать доставала из шкафа отцовский костюм, выбивала из него пыль, чистила щеткой и вешала снова. Потом уходила на кухню и начинала переставлять кастрюли с места на место, пыталась что-то спеть, но я замечал — она украдкой смахивает слезы.

Мать любила полевые цветы. Особенно незабудки. Как-то я спросил у нее, почему незабудки называются незабудками? Мать смутно улыбнулась.

— Наверное, потому что не забывается человек, который их подарил. Увидишь их где-нибудь и сразу его вспомнишь.

Не знаю, правда это или нет, но до войны отец с получки всегда дарил матери незабудки, при этом говорил что-нибудь такое:

— Вы уж извините, Ольга Федоровна, за скромный букет, но он — от всего сердца. Моего несчастного сердца, которое вы когда-то сразили наповал. А это, чтобы отметить маленький праздник, — отец доставал из кармана бутылку портвейна.

— Какой праздник? — удивлялась мать.

— Как какой?! День счастливой семьи!

Однажды мы с матерью возвращались из деревни, где покупали картошку; шли по берегу реки и вдруг увидели рябину; среди ее листвы свисали крупные ярко-красные гроздья, и под деревом валялось несколько переспелых ягод.

— Иди, постой под рябиной, — сказала мать.

— Зачем, мам?

— Иди-иди! Потом скажу.

Поставил я на землю сумку с картошкой, подбежал к рябине, поднял с земли гроздь, стал жевать горьковатые ягоды. А мать смотрит на меня издали, как-то грустно смотрит и нежно, и шепчет что-то. Потом подошла и сказала:

— Рябинка — русская красавица. Кормилица леса. Всех птиц и зверей кормит. И настойки и лекарства из нее делают, и варенье варят. Любимое варенье твоего отца. До войны я всегда его варила, ты помнишь?.. Считается полезным постоять в тени рябинки. Говорят, ее запах отпугивает болезни… Вот она какая, рябинка! Недаром столько песен про нее сложили, — мать тихо запела какую-то протяжную песню про рябину и пошла к общежитию.

Я набил полную рубашку сочных ягод и помчался за ней.

У нас с Вовкой была великая тайна — мы планировали убежать на войну. «Разыщем отцов, — думали, — станем в их отрядах разведчиками; мы маленькие, незаметные, везде пройдем».

К побегу готовились долго: копили сухари и сахарин, спички и соль; складывали в мешок, прятали на чердаке общежития. Наконец, в одно солнечное утро, когда матери ушли на работу, и Вовка отвел сестру в детсад, мы написали записки, чтобы за нас не волновались (подробно объяснили, куда и зачем отправляемся), достали мешок с чердака, сели в трамвай и доехали до вокзала; затем спустились на пути и зашагали по шпалам в сторону, куда уходили воинские эшелоны.

Кончились пригороды, потянулись поля, перелески, деревни. Солнце поднялось высоко над горизонтом, стало жарко, но мы шагали бодро — подогревала предстоящая встреча с отцами. Вскоре железнодорожное полотно углубилось в сосновый лес; мы спустились с насыпи и дальше шли вдоль путей по мягкой ржавой хвое. Было тихо, только слышалось стрекотанье кузнечиков… Пронесся товарняк, ударил упругий ветер, снова стихло.

В полдень неожиданно потемнело и стал накрапывать дождь. К этому времени мы подошли к разъезду, где на запасном пути попыхивал дымком старый маневровый паровик; около паровика ходил полный, седой машинист, постукивал молотком по колесам. За ним по пятам семенил рыжий мальчишка — рассматривал механизмы.

Мы подошли, решили передохнуть и посмотреть на работу машиниста. А он вдруг оборачивается и говорит:

— Та-ак, полезли, хлопцы, в будку. Ненароком промокнем до костей — вон как посыпало!

Дождь в самом деле полил сильнее, и мы, не раздумывая, полезли за машинистом и мальчишкой по железной лестнице.

В будке от топки било жаром, пахло сладким паром, смазкой и углем, которым был забит бункер. Машинист полил уголь водой из шланга, стал закидывать его в топку лопатой.

— А зачем вы поливаете уголь водой? — спросил Вовка.

— Мой внук объяснит. Он все знает. Готовится прийти мне на смену, та-ак. Давай, Алешка, объясни.

— Чтоб его лучше огонь схватил, — важно произнес рыжий.

Машинист закрыл топку, постелил на уголь брезент.

— Располагайтесь с удобствами.

Мальчишка плюхнулся на брезент, мы пристроились рядом.

— Далеко, хлопцы, топаете? — спросил машинист.

— Далеко, — уклончиво сказал я, чтобы не выдавать наши планы.

— На войну! — ляпнул Вовка.

— Ха! Вояки-раскоряки! — прыснул рыжий, но машинист дал ему подзатыльник, закурил самокрутку, присел на свое рабочее место.

— Молодцы! Я бы тоже пошел, да не пускают. «Возраст не тот, — говорят. — Доживай на пенсии со своим паровиком на запасных путях». Так-то… А вы хорошее дело задумали. Небось, разведчиками хотите стать?

Мы с Вовкой кивнули. Рыжий посмотрел на нас, но уже как-то уважительно. Машинист глубоко затянулся и, выпустив дым, сказал:

— Ну, бойцы, стрелять вас, ясно, научат. Но, допустим, пошлют вас в разведку. Как будете читать ориентиры на карте? Леса, там, болота? Как пользоваться компасом, знаете?

Мы с Вовкой пожали плечами.

— Та-ак! Ну, а допустим, вас обнаружили, надо затаиться. Как дышать под водой, знаете?

Мы опять промолчали.

— Я знаю! — вскочил рыжий. — Через камышину!

— Помолчи! — остановил его машинист и снова обратился к нам: — Так! Ну, а если попали в окружение и нечего есть. Какие съедобные травы знаете? Как сварить суп без посуды?

— Как? — вздрогнул рыжий.

— Вот то-то и оно — как? — машинист открыл топку и бросил в нее самокрутку. Это хитрая наука. Этому учиться надо. Так что, хлопцы, вижу — у вас еще слабоватая подготовка. Возвращайтесь-ка домой, подучитесь малость. Без знаний и навыка на войне делать нечего.

Когда кончился дождь, машинист показал нам дорогу через лес к ближайшей станции, сказал, что к вечеру в город пойдет пригородный.

Вступив в лес, мы некоторое время шли молча; потом, перебивая друг друга, заговорили одновременно. Я сказал, что у нас есть журнал «Всемирный следопыт», и в нем много ценных советов для путешественников. Вовка заявил, что достанет карту и компас, выучит все назубок и потренируется на местности — в оврагах за общежитием.

В вагоне мы уже наметили новый план — через месяц, вооружившись мощными знаниями и навыками, снова отправиться на фронт.

Нам казалось, что мы ушли очень далеко от города, но уже через пятнадцать минут поезд замедлил ход, споткнулся о стрелку, за окном веером разбежались пути, мелькнул шлагбаум, шоссе с белыми зубьями, трамвай. Потом показался вокзал и крупные буквы «КАЗАНЬ».

Посреди двора на столбе висел громкоговоритель «колокол». Летом вокруг столба росли цветы «солдатики». «Солдатиков» было много — они стояли, как свечки на именном пироге. Каждый вечер жильцы из общежития и ближайших домов собирались у «колокола» — слушали известия с фронта. Собирались задолго до сообщений; одни садились на лавку, другие приносили стулья и табуретки. Приходили все, даже Гусинские, хотя было достоверно известно — никто из их родственников на фронте не был.