Максим Кантор - Учебник рисования
— Мало ли кому он сигналит, — сказала Соня. — Теперь у многих машины.
— И личные шоферы у многих, — сказал другой мальчик.
— Если хочешь знать, это действительно так.
Они прошли еще немного, а машина медленно ехала за ними, деликатно притормаживая, если они останавливались.
— Видишь, следят, — сказал другой мальчик, — не отстают.
— Тебе везде опасность мерещится. Я думаю, все остальное обойдется так же, как с этим автомобилем.
— Ты что имеешь в виду? Судьбу России?
— Нет, твою работу и все эти страхи.
— Из газеты меня скоро выгонят. Баринов раз в месяц одного сотрудника выгоняет, чтобы другие лучше трудились.
— Я могу устроить так, что с Бариновым поговорят. У меня есть знакомые, — сказала Соня, — которые могли бы на него повлиять.
— Снимут телефонную трубку — и посоветуют? Скажут: есть мнение — не надо обижать Колобашкина. Или пришлют кремовое авто с шофером. А шофер передаст письмо в кремовом конверте.
— Примерно так. Может быть, тебе стоит сменить отдел, — Соня научилась видеть вещи реально, решать конкретные проблемы быстро, — иди в отдел светской хроники. Там надо писать про богачей, но с юмором. Вот ты и будешь их вышучивать.
— Нет, спасибо. Я про них даже думать не хочу.
— Россию продали, да?
— Продали.
— Тогда попробуй про искусство писать. Художники чем плохи?
— Не хочу я про них писать. Они богатым бассейны расписывают, а обычную публику дразнят. Штаны снимут и голым задом крутят.
— А ты бы хотел, чтобы бедным бассейны расписывали?
— Нет у бедных бассейнов, вот беда. Расписывать нечего. Нет, в отдел культуры я тоже не пойду.
— Тогда уйди из газеты. Знаешь, ты мог бы работать в предвыборном штабе какого-нибудь политика. Найдем партию, чтобы она о простых людях заботилась — демократическую партию, либеральную. Программа хорошая, я думаю, тебя раздражать не будет.
— А я думал, они только богатым хотят жизнь наладить.
— Что ты. Они всем хотят хорошо сделать.
— Стать агентом по связям с общественностью?
— Разве плохая работа?
— Не выйдет у меня ничего. Я насмотрелся на этих агентов по связям с общественностью — интервью у них брал. Проходимцы и сволочи. Зарплата одного агента в сто раз больше, чем у ста бабок, которым он рассказывает про равенство. Они устраивают деловые завтраки с банкирами, а на обед у них постное меню, потому что летят в провинцию — работать с избирателями. Зато уж за ужином они берут свое: идут в ресторан с иностранными инвесторами стерлядь кушать.
— И это тебе не по душе.
— Не по душе.
— И ничего другого найти тоже не можешь.
— Нет ничего другого.
— Вижу, — сказала Соня весело, — не удалась у тебя жизнь.
— Бывает лучше.
— И тебе все время очень обидно, да?
— Иногда очень.
— А скажи мне, — спросила Соня с обычной своей улыбкой, крупнозубой, задорной, — скажи — почему ты все время жалуешься? Если ухаживаешь за девушкой, постарайся показать, какой ты сильный и смелый, чтобы ее заинтересовать.
— Не надо, — сказал другой мальчик, — мной интересоваться.
— Я думала, — сказала Соня, — что, когда любишь человека, хочешь быть ему интересен.
— А я тебя не люблю, Соня, — неожиданно сказал другой мальчик, он сам удивился, как это сказалось, он не собирался так говорить, — я совсем не люблю тебя. Я смотрю на тебя, как ты глазами двигаешь и улыбаешься, и мне теперь — все равно. Это раньше мне хотелось что-нибудь такое сделать, чтобы ты улыбнулась, и я опять увидел, какая у тебя ямка на правой щеке. А теперь мне не нужно. Я даже и стыжусь того, что тебе в любви объяснялся, я бы хотел, чтобы того дня и не было вовсе. Я сказал однажды, что тебя люблю, а ты мне не ответила, засмеялась. Помнишь? Ты уверена была, что я всегда буду под рукой. А я и был всегда под рукой — как песик дворовый. Его погладят, ему и счастье. Его прогонят, он понимает, что заслужил. Его в дом не берут, а колбасные обрезки в газетку завернут и кинут песику — если, конечно, настроение, подходящее для благодеяний. Ты со мной погулять сходишь, послушаешь, как я на жизнь жалуюсь — и пойдешь к тем, с кем интереснее, кому жаловаться не на что. Ты теперь ходишь к этому дядьке, Кротову, я знаю. Думаешь, я не знаю? Журналисты все знают, у них работа такая. Кротов, это с плешью такой дяденька, правда? Губки бантиком и лысина розовая. Он в большом сером доме живет, над прудом, мне говорили. Его с охраной возят, в машине с мигалкой, потому что он прогрессивный политик. Он министром будет. Он к нам в газету наезжает, к Баринову — большую политику обсуждать. Он же вор, Соня, как все они — такой же вор. Ну, что ж, тебе как раз такой и нужен, Соня. Ты не обижайся, я тебя обидеть не хочу. Зачем тебе на меня обижаться? Кто я такой? У меня и родственников интересных нет, и знакомых богатых нет. И мать у меня необразованная. Ты без меня обойдешься, Соня. Но знаешь, и я без тебя обойдусь. Я любить тебя больше не стану, Соня. Я тебе вот что скажу, Соня. Я вам всем всегда буду — враг. Я вам всегда буду чужой. И я хочу быть вам чужим, я ни за что не стану таким, как вы. Я — другой. Я всегда останусь другой. И вам всегда, всегда, всегда будет страшно оттого, что я есть. Вы будете жить в своем богатом доме, и ездить на кремовых машинах с мигалками, и ходить в дорогие рестораны, и смотреть альбомы с фотографиями родни — а счастливы вы не будете. Вы будете всегда знать, что я смотрю на вас со стороны — и презираю вас, и вам никогда не будет спокойно.
— Ты не имеешь права так со мной говорить, — ответила Соня ровным голосом; порода отца сказалась в ней — она не выказала волнения, только оскалила крупные зубы и сверкнула черными глазами, как Тофик Левкоев, когда случалось ему отдавать какое-либо строгое распоряжение, — я тебе повода не давала. С чего это ты, друг милый, вообразил, что я тебе подотчетна? Если на что надеялся, так это твоя проблема — а я здесь ни при чем.
— Нет, — отчаянно крикнул другой мальчик, — нет, я поверил тебе! Я надеялся на тебя! И ты знала это! Мы вместе росли, одной жизнью жили, а потом ты меня предала — а себе сказала, что тебе просто повезло. Думаешь, тебе есть прощение? Теперь иди прочь, иди к ним! Вас все примут, везде будете ко двору, но ты знай, что мне — мне ты не нужна. Я для вас — ничто, меня в расчет не берут, мое мнение для твоих ворюг немного стоит, но ты всегда будешь знать, что мне, именно мне — ты не нужна.
— Ты сам, ты сам к нам придешь, сам просить будешь! — она повернулась и побежала прочь, к машине, а шофер распахнул ей дверцу.
— Ведь добра ему хотела, помочь хотела, — и Соня откинулась на кремовое сиденье, и машина тронулась рывком, как любил Кротов, с места беря разбег. — Заботилась о нем, — и вдруг голос сорвался, взвизгнул, и Соня заплакала. Шофер увидел в зеркало, как скорчилась она на сиденье, и услышал жалкий, тонкий, долгий вой.
27
До того как приступить к работе над картиной, художник должен проделать работу над собой. Иконописцы постились и шли к исповеди перед тем, как взяться за кисть. Они надевали чистые рубахи, словно сама техника живописи не грязна.
Леонардо и его современники оставили довольно указаний, регулирующих поведение художника. Эти правила основаны на том, что стиль жизни художника обязан соответствовать тому, что он изображает. Художники Возрождения выглядели за работой столь же торжественно, как священники или музыканты.
В дальнейшем появилось много примеров, опровергающих этот стереотип. Авантюры Челлини и Караваджо смотрелись революционно на фоне строгих правил, но они померкли рядом с богемной жизнью дадаистов. Для последних уже не было сомнений — художник должен выглядеть необычно, шокировать публику. Что касается современного творца, то наличие грязного свитера, употребление наркотиков, пьянство и несимпатичное поведение стали столь же необходимыми характеристиками его, как в Средние века — чистота рубахи и строгость поведения. Можно сказать, что приметой цеховой принадлежности стал нездоровый образ жизни.
В двадцатом веке художники пришли к прагматическому выводу: коль скоро искусство — работа грязная и краски имеют свойство пачкать, не имеет смысла соблюдать чистоту. Труд наш тяжел, мы не скрываем профессии. Парадоксальным образом именно техническая сторона живописи занимала в двадцатом веке крайне небольшую часть работы. Для того чтобы покрыть холст пятнами, требуется меньше усилий и времени, чем для того, чтобы написать «Джоконду» или «Сдачу Бреды». Однако, сравнивая внешний вид Джексона Поллока и Веласкеса, можно прийти к выводу, что именно Поллок тяжело трудился, а Веласкес — отдыхал.
Разница в облике этих двух типов художников вызвана простым обстоятельством.
Сам факт изображения предмета на картине удостоверяет ценность этого предмета. Художественный образ по природе своей — явление положительное. Художник пишет то, что ценит и любит, или, во всяком случае, он пишет ради того, что он любит. Даже когда Босх изображает мучителей Христа, Брейгель — торжество смерти, а новгородский иконописец — ад, они делают это не ради прославления ада, мучений и смерти. Напротив, они пишут дурное, чтобы обозначить опасность и ее преодолеть. Цвета и формы принадлежат не бесам — но чистому сознанию, что призвано бесов победить. Контрапунктом творчества является тот положительный образ, наличие которого делает победу возможной. Поэтому любой изображенный объект (лицо, дерево, стакан, пейзаж) есть свидетельство ценности мироздания. Если данное правило (объяснение в любви к изображаемому предмету) не соблюдать, картина не состоится — художественный образ есть сконденсированная любовь. Соответственно, художник должен соблюдать в самом себе эту гармонию. На тех же основаниях, на каких он не пользуется грязной кистью для того, чтобы писать лазурное небо, он не может допустить в себе неряшливости и моральной нечистоплотности.
