Максим Кантор - Учебник рисования

Академическое искусство легкоузнаваемо — оно не имеет определенных черт. Картины академической школы удивительным образом напоминают одна другую — в отличие от картин Тициана, который не похож на Беллини, и Кранаха-младшего, не схожего с отцом. Парадоксальным образом питомцы академии всю жизнь рисовали анонимные, чужие картины: трудно найти среди академических холстов нечто, отмеченное неповторимым переживанием. Обретение свободы — привело к созданию шаблонной продукции.

Характерно, что в те времена, когда авторитет академии был неоспорим, а великих учителей (и великих мастерских соответственно) не стало, сами художники назначали себе учителя. Так Делакруа ежедневно ходил в Лувр копировать Рубенса, так Ван Гог копировал Делакруа. Свободное творчество не есть следствие независимости.

Глава двадцать шестая

ДРУГОЙ МАЛЬЧИК

— Посмотри на звезды, сколько их, и за каждой своя история, — сказал он, показывая на небо. Соня Татарникова подняла взгляд.

— Это не звезды, — сказала Соня, — это огни самолетов.

— Нет, — убежденно сказал он, — это звезды. Видишь, там голубая Венера, это — Марс, а та, что ярче других, — это Полярная звезда.

Соня не видела в мутном небе ничего из перечисленного.

— Все звезды ты не можешь увидеть — их бесчисленное множество, — ее собеседник убеждал себя, что он видит звезды отчетливо. — Звезды — как лица в толпе. Представь, что видишь огромную толпу и различаешь только первые лица, а дальше — ничего нельзя разобрать. Когда мы оцениваем толпу, мы оцениваем ее по первым лицам. Мы смотрим на звезды, знаем, что их несчетное число, но судим по ближайшим и убеждены, что, таких, как мы, разумных, больше нигде нет.

— По-моему, — неуверенно сказала Соня, — доказано, что мы одни в Солнечной системе. Или в Галактике.

— Как так? Не сосчитать планет, а мы одни — разумные?

— Так получилось, — сказала Соня.

— Люди даже в личной жизни не допускают, что есть другой человек с непохожей историей — как допустить, что существует другой мир? Ты уверен, что живешь правильно, но рядом живет другой, и для него ты — дурак. Лучше про другого не знать. То есть мы, конечно, журналистов посылаем на разведку, но узнаем только то, что хотим узнать. Вот, например, газета, в которой я работаю. Новостей столько, что работы на сто лет хватит, только успевай рассказывать. Но газеты рассказывают одинаковые новости, о тех же самых людях. Эти люди богатые, модные — теперь много рассказывают о том, где они отдыхают, что кушают. Я не говорю, что это неинтересно, но про Тахту Аминьхасанову газеты каждый день пишут и про Ефрема Балабоса тоже. Я когда решил журналистом стать, думал, что про всех интересно. Почему-то решили, что тем, которые небогатые, интересно про тех, которые богатые. А наоборот нельзя. Меня все бранят за глупые примеры из жизни глупых людей. Я и сам понимаю, что с дворником ничего интересного для директора банка не произошло. Но ведь и дворнику неинтересно, если директор банка купил остров. Меня, наверное, скоро из газеты прогонят, потому что я сам для них — другой. Другой — это тот, которого все равно что нет. Баринов, наш главный редактор, мне сказал: ты всего-навсего Андрей Колобашкин — то, что с тобой случилось, никому не интересно. И наверное, он прав. Но на Юпитере кто-нибудь спросит: а газету Баринова про новые приобретения Ефрема Балабоса читали? А ему ответят: еще всякую чушь читать.

— А я считаю, — весело сказала Соня, — им на Юпитере будет любопытно.

— Что здесь любопытного? Когда наши газеты найдут, по ним истории не восстановят — не поймут, как люди жили. Разве так хронику пишут! Разве это настоящая хроника?

— Тогда напиши другую, правдивую, — посоветовала Соня.

— И напишу, — сказал ее собеседник, — когда-нибудь напишу хронику. Другую. Я привык, что всегда буду другой. У меня и семья другая, и жили мы по-другому. Мы в бараке жили, знаешь, после войны бараки построили — думали, на время строят, а мои родные там прожили сорок лет. Меня все жалели за то, что я в бараке живу, и маму мою жалели, а нам там нравилось. Соседи хорошие, и вообще уютно. У меня есть друг, Антон Травкин, мы с ним всегда спорили — ну как дети спорят. Где лучше жить, где правда, что выбрать — и так далее. И Антон всегда хотел выбрать то, что лучше и правильнее, а я говорил — зачем выбирать? Как будто, когда узнал правильное, то, другое, можно выбросить. А он мне говорил, что хочет найти такое место в мире, где творится история, а остальное не важно. А я ему отвечал: где ты — там и есть история. И всегда мы спорили об одном и том же: если твоя жизнь — другая по отношению к той, которую принимают за образец, значит ли это, что тебя нет?

— В разговоре с редактором газеты ты не прав, — сказала Соня Татарникова. Она теперь часто виделась с Дмитрием Кротовым и научилась от него логике беседы. — Если вдуматься, — повторила Соня Татарникова любимую фразу Кротова, которую тот повторял за Борисом Кузиным, — твой редактор — прав. Ведь он выпускает газету для директоров банка, не так ли? Его подписчикам неинтересно читать про дворников. Может быть, — сказала Соня несколько высокомерно, но в целом доброжелательно, — может быть, тебе стоило бы основать газету для дворников? И там писать истории из их жизни.

Высказывая это соображение сутулому и вялому Андрею Колобашкину, Соня представила, как среагировал бы на него быстрый Дмитрий Кротов. Человек действия, Кротов мгновенно, с калькулятором в руках, подсчитал бы затраты, прикинул сроки возврата вложений. Не исключено, что он тут же выхватил бы мобильный телефон, набрал номер инвестора: есть мысль, как насчет газеты для дворников? Среднесрочный проект — в два года отобьем. Реклама метел, скребков, соли для автомагистралей. С мэром кто поговорит? А производитель снегоуборочных машин кто? И решен вопрос.

Андрей же Колобашкин поразмышлял над предложением и сказал так:

— Верно. Но в этой новой газете мне не только про дворников, про банкиров тоже писать захочется. Надо написать про то, как банкиры уживаются с дворниками, вот это будет настоящая история. У меня был школьный товарищ, Ванька, — сказал другой мальчик, и Соня приготовилась слушать очередной нелепый рассказ, — он уехал из Москвы, живет в деревне Грязь.

— Как называется деревня?

— Грязь. И он там живет. И строит коттеджи богатым жуликам. По-моему, самое интересное — писать про его отношения с богатыми ворами. А у нас пишут отдельно про богачей, отдельно — про крепостных. Но так историю не напишешь.

Соня улыбалась. Рассуждать легко. Ходи, глазей на звезды и рассуждай, труд невелик Труднее тому, кто должен обеспечить работой дворников и банкиров, тому, кто решает, делает, строит. Для Кротова безотносительная болтовня была невозможна: ему ежедневно приходилось примирять противоречия, принимать решения. «Я принял жесткое решение», — говорил при ней Кротов в телефонную трубку, и Соня любила смотреть на его лицо в эти минуты: суровые глаза, острые скулы. Не оттого, что Кротов циничен или груб, приходилось ему принимать жесткие решения — но оттого, что кто-то должен взять на себя ответственность — а не просто болтать про Галактику.

— Высшая мудрость, наверное, состоит в том, чтобы вовсе убрать различие между людьми. Ведь когда мы любим, мы словно соединяем свою сущность с сущностью другого человека. Когда человек говорит другому «я люблю тебя», он говорит ему этими словами, что отныне они — одно, и нет больше двух разных людей. Они, конечно, разные — но словно переходят в такое высшее состояние духа, где различия не считаются. Если принять высшую мудрость, то никогда не будет войн, не будет ни дальнего, ни ближнего, а будешь везде как бы ты сам — нераздельная на своих и чужих единая сущность. Но как же получилось так, что даже и религии, то есть высшие мудрости, и те тоже делятся на свои — и чужие. И даже та религия, которая говорит, что нет ни эллина, ни иудея — выступает как другая по отношению к той, что объединяет людей на Дальнем Востоке или еще где-то далеко.

Соня представила себе, как выслушал бы данную тираду Дмитрий Кротов, и едва удержалась от смеха. Кротов называл таких, как ее собеседник, — «ботаниками». «Ботаник» — это такой человек, который болтает о прекрасном, а заработать три рубля не умеет. Соня подумала, что на месте главного редактора газеты она бы давно Колобашкина уволила.

— Мешает, — продолжал Колобашкин, — категория прекрасного. Разве не от прекрасного происходит неравенство? Красота — она фактом своего существования обусловливает понятие некрасивого. Если есть красивые люди и вещи — всегда будут некрасивые люди, и они будут другими по отношению к красивым. Или здоровье — и болезнь. Или молодость — и старость. Это объективные вещи, молодой всегда будет другим по отношению к старому, а здоровый — по отношению к больному.