Надежда - Шевченко Лариса Яковлевна
Собственно, я никогда не сочиняю, я еле успеваю записывать то, что беспрерывным потоком несется из головы или прорывается из сердца. Александра Андреевна, учительница литературы в старших классах, удивляется «непостижимой скороспелости моих рифмовок, яркому звучанию, взвешенности сочетаний слов». Ну и загнула! Любительница высокопарных фраз почище меня!
А причина рифмовок очень простая: мною овладевает непонятная безудержная внутренняя стихия и одолевает неистощимая фантазия. Я даже пишу на отдельных листочках, чтобы не переворачивать страницы, не терять мысль. Может, это и есть мой настоящий «островок радости», о котором мечтала в детдоме?
Меня увлекает романтическое, лирическое звучание слов, уводящих из подлинной, реальной жизни в мир музыки, в мир высоких чувств, где захлестывает новизна впечатлений поэтического восприятия каждой удачной строчки, каждого к месту написанного слова.
Днем, когда я занята обычными домашними делами, строчки бегут в голове, «страницы» рифмовок листаются перед глазами, а я не имею возможности их записать. Тогда мне хочется плакать. Ведь позже я не смогу повторить их так же ярко! Надо всегда сразу записывать.
Я пытаюсь в уме перебирать чуткие рифмы, стараюсь сразу вкладывать в короткие фразы серьезные важные мысли, но шквал эмоций и поток слов сметает неопытные пробные, строгие и четкие сухие мысли и требует другого, яркого воплощения на бумаге, для дальнейшего кромсания и урезывания, доведения до кондиции. Не умею я «редактировать» в уме, как двухлетний ребенок не в состоянии считать до десяти, если перед ним не растопырены подсказки-пальчики.
Безрадостное существование! «Работа должна быть для жизни, а не жизнь для работы!» — ропщу я молча, а потом, чтобы немного успокоиться, начинаю петь все, что приходит в голову. Один раз мать, услышав мои «самоделки», сердито забурчала: «Где ты только свои песни откапываешь?» Хотела сказать: «Из души», — но промолчала, погасила восторг и уныло занялась картошкой, терпеливо ожидая, когда мать уйдет в школу. «Будто не знает, что я рифмую? Ей не нравятся мои песни?» — подумала я безразлично.
А как-то мать раздраженно употребила фразу из моей «секретной» тетрадки. «Шарит в моем ящике?! Зачем в душу лезет? Учусь отлично, по дому все делаю, не психую. Совсем шелковая. А душа — это мое, личное!» — рассердилась я.
Бабушка никогда мне рот не затыкает. Я замечаю, что она иногда разговаривает сама с собой. На лавочке с соседками ей некогда сидеть. Родители только по делу короткие фразы бросают. А старому человеку тоже хочется душу излить. Не умеют у нас в семье по душам говорить. Живем вместе, а вроде как все по отдельности. Наверное, потому что забот много. Я тоже с бабушкой редко по душам разговариваю. Только у меня — другая причина. Боюсь, что она затронет больную тему, и это осложнит наши отношения. А я не могу позволить себе ее потерять, потому что моя печаль всегда тихо тает в мягком свете ее ласковых улыбок. Еще мои рифмовки немного спасают, отвлекают от одиночества!
АРТИСТЫ
Сегодня все село на взводе. Разговоры всюду только об артистах из Москвы. Повезло нам! Школьники второй смены переживают больше всех. Ведь занятия заканчиваются в семь вечера, а концерт должен начаться в шесть. Но мой отец (директор школы) распорядился по такому случаю перенести последний урок на следующий день.
Подъехал автобус. Сквозь щели в заборе мы видим, как снуют по двору люди, выгружая ящики. Шесть, семь часов вечера. В клубе сначала было холодно, потом так надышали, что стали расстегивать пальто и фуфайки. Самые маленькие дети сидели на полу у сцены. На первых лавках расположились старые и заслуженные жители, дальше — молодые, а школьники стояли в проходе и подпирали стены. Я пристроилась на ближнем к сцене окне.
Волновался и ходил ходуном зал. Наконец, в половине восьмого занавес взмыл вверх и раздвинулся в стороны. Грянул наш заводской духовой оркестр. Гостей встретили бурными аплодисментами и криками «ура!» Первым вышел фокусник. Он творил чудеса. Но потом объяснил несколько простых фокусов и вызвал двойственную реакцию: интереса у одних и разочарования у других. Пропали тайна и волшебство. Не фокусник, а обманщик какой-то перед нами. Так что же лучше: знать истину или жить в иллюзиях?
Потом вышла певица в ярко-зеленом наряде из длинных несшитых лоскутов, которые разлетались в разные стороны, когда она поднимала руки. Бабочка, не бабочка, а так, каракатица непонятная. И лицо у нее старое, покрытое слоем штукатурки, с глазами, обведенными черным. Свет от лампочки падал так, что ее голова напоминала черепушку, которую рисуют на электрических столбах с надписью «не влезай». Голос у артистки низкий, как далекие громовые раскаты, и такой же надтреснутый и короткий. Она как будто кричала нараспев. Я услышала недалеко от себя: «С душой поет, старается». Как по-разному мы воспринимаем красоту!
После каждого номера выходил старый лысый конферансье. Он носился по сцене с уверенными хозяйскими жестами и с поразительной для его возраста прытью. Маленький, толстенький, улыбчивый, он сначала произвел приятное впечатление тем, что задавал публике веселые вопросы. Но потом все чаще и чаще ответы рифмовались с грубыми или даже матерными словами, и публика настороженно замолчала.
Артист вошел в раж и не замечал притихших людей, будто не на них собирался произвести впечатление, а работал для себя, для собственного удовольствия. С первых рядов послышался неодобрительный ропот. Люди не хотели мириться с сомнительными, бесцеремонными, совершенно неуместными высказываниями и выпадами. А отец тихо, но четко произнес: «Московские гости должны культуру в народ нести, высокое искусство, а такого хлама у нас своего хватает. Самое уместное, что вы можете сделать — это прекратить свое выступление. Или не позволяйте себе ни малейшей скабрезности. Дети в зале».
Казалось бы, теперь, после такой оплеухи, «колобок» должен был уйти с нашей сцены насовсем, но не тут-то было! Наделенный исключительным самообладанием, стреляный воробей не стушевался, не подавился очередной бестактностью. Он как заведенный продолжал ломать комедию и паясничать, самозабвенно осыпая слушателей ветвистыми, неуклюжими вульгарными стишками с непристойностями. Зрители уже отчаялись избавиться от пошлого балагура и пройдохи. Уже думалось, что конца не будет фонтану его «красноречия».
Ученикам старших классов тоже не удалось сбить с панталыку старого премудрого пескаря тихим, но резким заявлением: «Насильственное внедрение подобных «культурных навыков» нам не к чему!» А мой друг Витя Болкунов выразился еще точнее: «Корифей домашнего посола подключает нас не к высотам культурного наследия, а к канализации».
Конферансье, будто всем назло, опять разразился очередной серией невероятно неприличных восклицаний с преобладанием матерных выражений. А когда мальчик подал ему записку из зала с нелицеприятным текстом, он пнул его ногой и выкрикнул гадость, от которой завяли уши не только у женщин. Ребенок испуганно сел на пол спиной к сцене.
Заведующий клубом с трудом сдерживал естественное желание взять «артиста» за грудки. Я тоже чувствовала себя не в своей тарелке и рассуждала сама с собой: «Странные все-таки иногда попадаются люди. Он сам по себе наглый или неверно сориентирован? Почему за дураков нас держит? Обидно! А может, эти артисты не из Москвы, а обыкновенные провинциальные, заезжие халтурщики? Нас надули?!»
Наконец, на сцене появилась группа певцов. На них были брюки, которые год не помнили утюга. У одного артиста шнурки на ботинках развязаны, другой — в спортивных тапочках. Они странно волочили ноги и звучно шаркали подошвами по сцене. Репертуар их был довольно незатейливый, но пели они хорошо, и я перестала обращать внимание на их внешний вид. Заслушалась. Правда, чувствовалось, что для «куражу» или «для сугреву», как сказал мой сосед по окну, «они, наверное, по стаканчику первача все-таки приняли на грудь». Вели себя очень уж свободно и раскованно. Потом рокотал могучий бас в лице пожилого, но очень приятного человека. Он пел невероятно проникновенно и глубоко. Зал восхищенно молчал.
