Надежда - Шевченко Лариса Яковлевна
— Такая может убить за копейку! — возмутилась женщина из толпы.
— И где только таких овчарок набирают! — сердилась другая.
— Человека с грязью смешала. Дорвалась до власти! Начальницу из себя строит, а ума не нажила. Где уважение к старикам? — поддержала третья.
— Меня так инструктировали, я обязана, — теперь уже растерянно защищалась девушка.
— Наверное, деревенская. Очень старается заслужить доверие руководства. Рвение застилает ей глаза. Не для себя копейки зубами вырывает, план выполняет. Может, и не превратится в «гиену», — встала на защиту контролера женщина в форме железнодорожника.
В глазах девушки испуг, раскаяние.
Трамвай тронулся.
Я оглянулась на старика. Он продолжал шарить внутри кармана и наконец достал злосчастный билет. Предъявить его было некому. Старик рассеянно, бессмысленно теребил билет в руках, растерянно глядя вслед ушедшему трамваю. За толстыми стеклами очков собрались слезы. Одна, огромная и тусклая, потекла по худой, чисто выбритой щеке. Синеватые губы и руки старика дрожали. Он снял запотевшие очки и протер пальцами стекла. Выражение его лица без очков было до жути беспомощным и жалким. Я подала ему трость, и он, неуверенно ступая, побрел вдоль трамвайной линии. Какая-то женщина взяла его под руку и перевела через дорогу.
Настроение мое испортилось. В груди противно дрожало. Попыталась отвлечься чтением афиш. «Оптимистическая трагедия». Странное название. Оптимизм и трагедия не связывались в голове. Взошла на высокий каменный парапет. «Музыкальное училище». Дальше красивое здание с колоннами. Остановилась. До слуха долетели отдельные слабые звуки. Скрипка. Приблизилась. Какое роскошное, дивное, непривычное звучание инструмента! Судя по всему, музыка просачивалась из филармонии. Открыла дверь. Вахтер строго спросила: «Билет?» Я испуганно отшатнулась.
Не знаю почему, но мне вдруг во что бы то ни стало захотелось попасть внутрь. Обошла двухэтажный дом вокруг. Дверей больше не было. Музыка чуть громче слышалась со стороны балкона. Зеленая пожарная лестница вела на плоскую крышу. С нее по лепным украшениям и спустилась на балкон. Отдышалась, тихонько открыла дверь и заглянула в щель между тяжелыми бордовыми шторами. Большой зал полон взрослых и детей. Я находилась совсем близко от сцены. Она красивая, геометрически очень выверенная, хотя на первый взгляд пустая. Обнаженная. Свет странно, но интересно менял пространство сцены.
Седой, но молодой мужчина невысокого роста во фраке под гром аплодисментов опустил голову в поклоне. Меня поразила, как пишут в романах, «безмолвная бледность и гордость» лица скрипача. Вдруг его глаза по-юношески заблестели, он улыбнулся, вскинул смычок, — и полилась игривая молдавская мелодия: волшебные ослепительные россыпи звуков темпераментного танца. Мелькал смычок. Плечи скрипача вздрагивали в такт музыке. Пианист, который находился в глубине сцены, подпрыгивал на одноногом стульчике и размахивал пышной шевелюрой.
Веселая музыка закончилась. Скрипачу принесли несколько букетов роз. Когда музыкант принимал их, я вдруг подумала, что во фраке он очень похож на ласточку. Такой красивый, изящный. А пианист представился мне добрым толстым пингвином.
Скрипач опять замер, и по его лицу я поняла, что играть он будет серьезное произведение. Напряглась. Не люблю, когда скрипка тоской и болью рвет сердце. Но она не плакала. Мелодия изысканного романса плыла нежно и ласково, проникновенно, передавая малейшие оттенки чувств. Она говорила так много и ярко, что я была не в состоянии все прочувствовать и пережить. Я погружалась в музыку, переполнялась ею, забывая обо всем на свете, и уже не видела лица музыканта. Стены зала раздвинулись до бесконечности...
Аплодисменты. Я слушала музыку небес... Еще одна мелодия. Виртуозные радостные звуки сменяют друг друга и опять приводят меня в восторженное состояние. Своей разворошенной музыкой душой я чувствовала каждое произведение безотчетно, беспредельно глубоко.
Скрипач ушел за кулисы, а я неподвижно стояла потрясенная, ошеломленная, обомлевшая от счастья, восхищенная мощью, искренностью, виртуозностью исполнения и собственным восприятием концерта. Душа распахивается, когда слушаешь божественные мелодии. Это же вселенная звуков! Как чудесно находиться вне времени, вне пространства, в особом запредельном, счастливом мире прекрасного, слушать гения с великим сердцем, попадать в атмосферу его высочайших чувств, понимать доведенные до предельной нежности образы.
Иду на квартиру и думаю: «Музыка зажигает свет в наших душах. У всех ли? Чтобы человек окончательно проснулся для любви к музыке, ему обязательно надо слушать шедевры. Интересно, что больше всего трогает меня: живопись, литература или музыка?» Без чего я могла бы обойтись? Мне нужно все! Без утоления жажды прекрасного можно совсем увянуть. И от картины Рокуэлла Кента «Измученная Европа», и от «Бурлаков» Некрасова, и от музыки «Севильского цирюльника» у меня сильное длительное, восторженное потрясение. И от «Слепого музыканта» тоже. Значит, вопрос не в том, какой вид искусства удивительным образом трогает мою душу, а в том, какое это произведение? Яркое ли, талантливое, скучное? Если произведения Лермонтова задевают струны моей души, значит мы с ним хоть немного в чем-то совпадаем. И с этим исполнителем тоже?
Интересно, может ли обыкновенный человек понимать музыку так же, как гений, или талантливого исполнителя и композитора она волнует намного острее и глубже? Что же делается в душе гения, если я, несведущая, так очаровываюсь ею? Она доводит его до умопомрачения? Нет, наверное, поднимает на какую-то особую, недосягаемую простым людям ступень восприятия красоты мира!
А вдруг я сегодня на самом деле слушала то единственное, безусловное, и судьба подарила мне возможность видеть и слышать гениального скрипача!? Я в состоянии оценить его? Вряд ли.
Что ни говори, все же я счастливый человек! В памяти проплыла череда лиц чем-либо и когда-либо поразивших или задевших мое воображение. Не так много дарила их мне судьба и скудная сельская жизнь.
Мелькнула глупая мысль: «Могла бы я полюбить гения?» Любить — значит жалеть. Разве можно жалеть гения? Его боготворят, обожают. Нет, не стоит влюбляться. Рядом с ним должен быть человек такого же уровня, с детства каждодневно, ежеминутно впитывавший всемирные шедевры различных областей культуры, а не вырывавший редкие малые крохи из-под носа изысканной публики, не способный сформировать ни вкуса, ни тонких чувств, ни четких знаний...
В прошлом году я видела у театра, как девушки визжали от восторга при виде знаменитого артиста. Валом валили. Чуть ли не на головах ходили. Не понимаю их! Когда я испытываю чувство восхищения, то не хочу выплескивать его наружу, берегу его. Оно греет меня теплом воспоминаний.
И этот концерт я запомню надолго.
ГОЛУБОЙ ЗАЛ
Отец привез из города огромную, очень дорогую книгу с репродукциями знаменитых художников разных стран. Молодец какой! Раскошелился! Царский подарок сделал семье. Я дрожала от нетерпения, глядя на золотые буквы и бархатистую малиновую обложку, но не показывала виду. Отец осторожно положил книгу на белую льняную скатерть и начал медленно листать. Тишину в комнате нарушало лишь шуршание папиросной бумаги, которой прокладывались страницы. Затаив дыхание, мы с Колей рассматривали репродукции. Вдруг я вздрогнула и почувствовала сильный прилив к голове, похожий на мягкий толчок в области затылка. «Голубой зал!» Любимая картина из прощального подарка Ирины! Только эта размером больше. При взгляде на нее я будто переполнилась чем-то удивительно легким и восхитительно приятным. Я уже не чувствовала тела, только душа трепетала, сливаясь с красотой. Не картина, а очарование небес!
Отец закрыл книгу и сказал: «Больше десяти картин в день не стоит смотреть. Переварите сначала эти».
Я согласилась с ним. Ушла в сарай, легла на солому, и перед глазами снова появилось изображение Голубого зала дворца. В нем и рассветный, нежный, осторожный луч солнца, и прозрачная бесконечность чуть голубоватого воздуха, и легкая, по-детски радостная, искренняя шаловливость ветерка.
